— Я затею свод, — гневался Владимир. — Привлеку Лобана и его людей. Ты, Мизяк, выступишь видком: всё, что видел, доложишь.

— Отопрутся, княже. Призовут собственных видков — дескать, видели Боташу в эту ночь в Плотницком конце.

— А тогда учиню божий суд: раскалим железо, ты и он схватите его: у кого пузыри на руках не вздуются, тот и не солгал.

— Нет, на случай полагаться негоже. Я с Лобаном сам поговорю. Этак понадёжнее выйдет.

Но когда возвратились в Новгород, разговор не мог уже состояться: старший сын Угоняя был убит Добрыней при попытке изнасилован. Верхославу. Старостой же Плотницкого конца выбрали Боташу. Тот поклялся отомстить за погубленного Лобана.

Хан Кирей получил известие: близ расположения половецких войск захватили двух мужчин странной внешности. Оба шли пешком и везли на телеге сундуки с поклажей. В сундуках обнаружены книги с непонятными буквами. На вопрос, кто они такие, отвечали по-гречески: мол, идут из Преславы с даром для христианской общины Киева, по велению патриарха Дамиана.

— Разберись, Асфар, — распорядился Куря. — Самому будет трудно — привлеки моего племянника, русича. А потом доложи — я приму решение.

— Слушаю, светлейший.

К тысяцкому в шатёр привели задержанных: в чёрных рясах, чёрных капюшонах и сандалиях на босу ногу. Первому из них было сорок с хвостиком: волосы расчёсаны на прямой пробор, борода лопатой, нос величиной с баклажан, зубы — как у лошади. А второй вдвое младше: белокурый, стеснительный, с тонкими дрожащими пальцами, кроткий. Выяснив, что пленные говорят только по-болгарски и гречески, печенег сказал, чтобы кликнули Милонега. Тот вошёл — похудевший и обросший, с правой рукой, висящей на платке, перекинутом через шею. После битвы, в кото рой печенеги разбили Святослава, сына Жеривола нашли без сознания, раненого, в крови. А поскольку было известно, что Кирей доводится ему дядей (киевский волхв больше двадцати пяти лет назад женился на сестре печенежского хана), то племяннику сохранили жизнь, помогли поправиться, убеждали принять ислам...

— Помоги разобраться с этими баранами, — попросил Асфар. — Для начала спроси у них, как кого зовут и откуда родом.

— Я Паисий, — поклонился сорокалетний, — и происхожу из Южной Болгарии. Спутник мой — житель Переяславца. Имя ему — Кирилл.

— Покажите книги, которые были с вами, — тысяцкий с отвращением полистал жёлтые пергаментные страницы и захлопнул переплёт с кружевной филигранью, драгоценными камнями.

— Библия? — спросил.

— Точно так, — подтвердил Паисий. — Ветхий и Новый Заветы, вот Евангелия от Луки и Матфея...

— Чепуха. Драгоценности оторвём, книги уничтожим, вам сломаем спины.

— Господи! — неожиданно закричал Кирилл. — С нами вы вольны делать что хотите, но к Святому Писанию прикасаться грех! Бог вам не простит.

— Нет иного бога, кроме Аллаха, и пророк его — Магомет, а святая книга одна — Коран.

— Но Мохаммед признавал Иисуса, а по-вашему Ису, — как великого пророка. И в Коране много общего с Библией! — наседал блондин. — Мусульмане с христианами — братья. Мы должны воевать не друг с другом, а с язычеством поганым!

Но Асфар только отмахнулся:

— Не желаю слушать. Доложу Кирею — как прикажет, так оно и будет, — и велел увести захваченных. А потом обратился к Милонегу: — Ты мне нравишься, батыр. Зря упорствуешь, отвергаешь дружбу. Мы тебе сохранили жизнь, вылечили рану. Принял бы ислам, стал бы настоящим кочевником. А тем более, в жилах твоих — наша кровь. Хану позарез нужны грамотные люди.

— Я и так помогаю вам — перевожу. — Молодой человек говорил печально и без тени подобострастия.

— Помогаешь по принуждению, потому как уйти не можешь. Станешь мусульманином — обретёшь свободу. Сам же видел: наш ислам выше христианства; больше богобоязни, строже нормы; очищает душу и тело, запрещает вино, но зато разрешает жениться сразу на четырёх.

— Я люблю одну, и других женщин мне не надо. А она — христианка. И поэтому никакой иной веры не приемлю.

— Глупый человек! — сокрушённо сказал Асфар. — Мог бы жить по-царски, богатеть и здравствовать... — И степняк, кликнув часовых, распорядился сопроводить Милонега в его палатку.

С неба сыпалась морось. Ныла раненая рука. Пальцы плохо слушались: был нарушен нерв, и упорный юноша разрабатывал кисть каждый день, постоянно сжимая круглый полированный камушек. «Настенька уверена, будто я погиб, — думал Милонег. — Если Вовк и Свенельд добрались до Киева, то поведали о гибели Святослава и всего войска. Значит, и моей... Лучше умереть, чем прислуживать хану Кирею!» Он вошёл в палатку, опустился на тюфяк, набитый конским волосом. Внутрь заглянула дочка Асфара — Райхон: пол-лица закрыто платком, бархатная курточка и цветные шальвары; девушка ухаживала за ним в дни болезни и кормила с ложечки, обучала печенежским словам, а теперь часто забегала, угощая то кумысом, то душистым кебабом, то рахат-лукумом. И её глаза походили на жареные каштаны.

Сев перед ним на корточки, печенежка спросила Савву:

— Свет очей моих, почему ты грустен?

Он провёл рукой по её плечу:

— Скоро мы расстанемся.

У Райхон потемнели её каштаны:

— Ты от нас уходишь?

Милонег горько рассмеялся:

— Скоро я отправлюсь на небо. Чтобы самому посмотреть, кто же там находится — Саваоф, Яхве или Аллах.

— Шутишь, да?

— Нет, серьёзно. Я сказал окончательно, что ислам не приму. И теперь для меня лучший выход — смерть.

Девушка закрыла лицо.

— О, я знала, знала, — прошептала она, — этим всё и кончится. Нам с тобой быть не суждено. Ты меня не любишь...

— Милая Райхон! Ну зачем ты заводишь старый разговор? Я давно тебе честно всё сказал. Я люблю тебя как сестру, как свою спасительницу, как верного друга...

— Горе мне, горе!

— Ну не плачь, пожалуйста. Лучше помоги.

— Как? — спросила она, отводя ладони от глаз.

— Дай мне свою одежду. Я в неё облачусь и пройду мимо часовых, словно это ты. А тебя свяжу и оставлю в палатке, чтобы все подумали, будто я на тебя напал. И забрал твой наряд насильно.

В первый момент дочь Асфара наотрез отказалась:

— Ты, пожалуй, смеёшься надо мною? Чтобы я отпустила тебя на волю и лишила себя последней надежды на совместное счастье?

Но потом, поразмыслив здраво, уступила логике:

— Если ты меня не любишь, то хотя бы останешься жив. Много хуже знать, что могла спасти дорогого человека и не сделала этого.

— Ты, Райхон, молодчина! — восхитился Савва.

— Просто я — девушка, которая любит.

Отвернувшись, она стала раздеваться. Пали на землю бархатная курточка, шёлковый платок и сорочка. Матово сверкнула смуглая спина. Чёрные красивые волосы были заплетены в бесконечное количество мелких кос. Между тем Райхон развязала тесёмки на боку и, нагнувшись, отчего на спине вместо желобка обнаружились бугорки острых позвонков, стала снимать шальвары. Наконец дочка тысяцкого, стоя к Милонегу спиной и сжавшись, попросила нервно:

— Ну скорее же — связывай меня!!!

Он разделся тоже, рукавами своей сорочки стянул ей запястья, а портами — щиколотки. С шеи снял платок, на котором держалась раненая рука, и сказал Райхон:

— Это — на лицо. Якобы для того, чтобы ты не могла кричать. Девушка откинула голову:

— Поцелуй меня, пожалуйста, на прощанье...

Взяв её за плечи, развернув к себе, он впервые увидел, как она прекрасна: мягкий разлёт бровей, тонкие точёные ноздри, пух на верхней губе, круглый подбородок...

— О Райхон! — взволновался Савва. — Ты само совершенство! Правда...

— Оставайся, не уходи... И прими ислам... Мы тогда поженимся...

Сын волхва ответил:

— Не могу... не могу, хорошая... — И приник устами к её устам. А потом накрыл их своим платком, крепко завязав его на затылке. Девушка легла на тюфяк, Милонег набросил на неё одеяло и начал облачаться в пёстрые шальвары.