— Ты не понимаешь! Быть женой язычника — это грех! Ведь они не венчались в церкви.

— Ты права. Хорошо, что я знаю своего жениха — Константана. Он мне нравится. У него такие выразительные глаза.

— Он похож на маму. А Василий — на папу. Это но рассказам, конечно: я отца не знала, он скончался до моего рождения.

— Это правда, что его отравили?

— Говорят...

— У меня вот отец тоже неожиданно умер. Был такой здоровый. Вдруг его отравили тоже?

— Кто?

— Я понятия не имею... Вроде некому.

Девочки присели на край бассейна с рыбками.

— Лишь бы с царём Борисом ничего не случилось, — прошептала Анна, опустив пальчик в воду.

— Интересно, а какие мы будем через двадцать лет? — задала вопрос Ксения. — Сколько я рожу детей Константину? Женится ли на тебе Борис?

Анна покраснела:

— Я боюсь, что не женится.

— Почему?

— Он такой красивый и взрослый...

— Через двадцать лет тебе будет двадцать шесть, а ему — тридцать четыре. Разница нормальная.

Если б Анна знала, что спустя двадцать лет окажется в Киеве, да ещё на ложе киевского князя!..

День рождения князя Владимира — 5 ноября (грудня) — совпадал с праздничной неделей-куроедицей Макоши-Берегини. Это божество почиталось новгородцами свято. Макошь — «мать хорошего урожая» — представлялась пряхой, покровительницей колодцев и защитницей женщин. В иерархии женских божеств Макошь находилась на первом месте. У других племён Макошь называли иначе: Дивой, Подагой («подающей блага»), но везде — Берегиней. На рисунках она была в кокошнике, сарафане, с поднятыми к небу руками. Позже в этой позе стали изображать Пресвятую Деву Марию — вспомним хотя бы Богоматерь Оранту, украшающую купол современного Софийского собора в Киеве.

Богомил возглавлял процессию. Он шагал в ниспадающем до земли белом балахоне, с длинным посохом и нашейной гривной. Вслед за ним шёл Владимир — в шапке, отороченной мехом, бархатном кафтане и пурпурной мантии. Князя сопровождал посадник Добрыня — у того одеяние было белым, как у Богомила, что подчёркивало его второстепенную роль по сравнению с племянником, но, с другой стороны, — принадлежность к правящим верхам. В третьих и последующих рядах двигались бояре, тысяцкий и сотские, концевые и уличанские старосты, биричи, подвойские, уважаемые купцы, мелкие торговцы, вольные ремесленники. А холопы, именуемые изгоями, принимать участие в этом шествии не имели права.

На холме Славно находилось святилище.

В центре стоял кумир — идол Рода: трёхметрового роста, вырезанный из дуба, он смотрел пустыми глазами в мир. В правой своей руке бог держал металлический рог, в левой сжимал узду, а у ног его, врытых в землю, горбилось седло. Шапка на Роде — круглая и гладкая, с валиком по краям, была копией шапки на Владимире (мы теперь бы сказали: «шапка Мономаха»). А одежда, тоже напоминавшая облачение князя, доходила до голени. Сзади, из накидки кумира, барельефом выступали Берегиня и рожаницы.

Эта площадка с Родом называлась капищем…

Полукругом его огораживал невысокий, но широкий заборчик, сложенный из камней и обсыпанный сверху грунтом. На ограде полыхало восемь негасимых костров, или жертвенных крад. В них поддерживали огонь три подручных Богомила — начинающие волхвы, или принты — причитающие. Далее, по кругу, находились хоромы — лавки и столы под навесом. Это было требище. Здесь торжественно поедались требы — жертвенная пища, приготовленная волхвом.

Соловей вошёл в капище, влез на маленькую лесенку, принял от подручных меха с вином и наполнил им рог, находящийся в руке Рода. Произнёс молитву, громко завывая под звуки бубнов. Обошёл идола сзади и позвал Владимира.

— Повторяй за мной, — сказал Богомил, став на колени рядом с князем, обратив лицо к Макоше. — «Берегиня, Берегиня, добрая богиня! Славу тебе поёт новгородский народ, я — его голова, слава тебе, хвала! Мне сегодня исполнилось девять лет — слава Роду и слава тебе! Помоги мне во всех делах, в жизни, в моей судьбе! Верно тебе служу, покровительством твоим дорожу. Милости, Макошь, просим, жертвы тебе приносим. Жертвы прими, богиня! Слава тебе, Берегиня!»

Сын Малуши всё добросовестно повторил, глядя на барельеф, освещённый в ночи оранжевыми кострами. Плоское лицо Берегини было невыразительно. Князь пытался сосредоточиться и настроить себя на религиозно-возвышенный лад, но в душе было как-то пусто, лезли посторонние мысли, в частности такая: сможет ли он сейчас обезглавить курицу? Предстоявший обряд чуточку пугал Владимира. Говорили, что иногда Макошь не принимает жертвы, и несчастная убитая птица начинает бегать без головы, фонтанируя кровью.

Курицу принесли огромную, белую, красивую. Та взглянула на Владимира синим глазом, словно говорила: неужели ты сможешь? И встряхнула гребешком — красным, маленьким.

Соловей подал князю топорик, шею птицы положил наподобие плахи — небольшой чурбачок.

Курица в руках у подручных, чувствуя недоброе, стала биться, верещать и сучить ногами.

— Слава Берегине! — возопил кудесник. — Ну, смелее, княже! Новгородцы требуют этой жертвы.

— Слава Берегине! — подтвердил Владимир и, зажмурившись, рубанул по куриной шее.

Приоткрыл глаза и увидел зрелище: чурбачок — алый, голова — в руке Богомила, туловище — у подручных. Князь передохнул и с удивлением обнаружил, что убить, оказывается, легко: чик! — и жизнь, с её теплотой, радостью, биением, превращается в смерть, безмолвие, судорогу, трупный холод. Хрупкость жизни потрясала его безмерно. В этом был соблазн: чик! — и нет врага, или недруга, или просто человека, тебе не нужного. А особенно — если убивать можно безнаказанно...

Князь поднялся с колен. Поднял руки и крикнул:

— Слава Берегине! Берегиня жертву приняла!

— Слава! — загомонили новгородцы вокруг. — Слава Роду!

Соловей сбрызнул идола кровью, сделал знак рукой, и десятки кур, принесённых сюда заранее, были обезглавлены возле требища. Закружились перья — это женские и мужские руки начали ощипывать тушки. Куры полетели в котлы — жертвенная пища приготавливалась любовно. Все расселись по лавкам, стали пировать: пить куриный бульон, есть куриное мясо, яйца, кашу. Петь весёлые песни, танцевать. Лето кончилось. Собран урожай. Наступало время прясть — шерстяные и льняные нитки, ткать полотна. А зимой — белить их в снегу... Праздник куроедицы был последним праздником перед зимними святками.

Всё прошло спокойно, если не считать двух досадных случаев. Первый — на Варяжской улице, где располагался гостиный двор, грабанули купца из Чехии, торговавшего серебром, отняли не только кошелёк, но и всю одежду и заставили нагишом бегать вдоль домов. А второй посерьёзнее: на Славковой улице, близ моста через Волхов, обнаружили Асмуда, Пожилой наставник Владимира был избит чуть ли не до смерти — всё его лицо представляло собой жуткий кровоподтёк; оказались сломанными ключица, нос и голень. В невменяемом состоянии Асмуда доставили во дворец. Он пришёл в себя на вторые сутки, но сказать ничего толком не сумел, путался и бредил. Богомил его лечил мазями и травами, мамка Жива проводила у постели больного дни и ночи. Как-то Асмуд открыл глаза и спросил её:

— Жива, что за день нынче на дворе?

— Грудня двадцать пятое, батюшка.

— Значит, я лежу девятнадцать дней?

— Верно, — женщина всплакнула от радости, глядя на увечного.

— Кто же занимается с юным князем? — беспокойно взглянул на неё учитель.

— Соловей и Добрынюшка. Помогает и Несмеянка, если Любомира не нянчит.

— Что за прок от этого воспитания!.. — завздыхал старик. — Разболтается парень, разленится, будет озорничать. Вот не повезло, право слово.

— Ничего, мой свет, ты ещё поправишься и займёшься уроками нашего Владимира Святославлевича, — обнадёжила Жива.

— Что ж, поправлюсь, если дашь согласие выйти за меня, — Асмуд лежал серьёзный, похудевший, с тряпкой на поломанном переносье.