— Эх, — сказала, снимая. — Почему я ещё не княжна? Не имею права себе купить...

— Сколько стоит? — спросил Милонег.

Мастер поклонился:

— Ползолотника, госпударь. Это ест десять динарий.

— Ладно, я беру, — мечник развязал кошелёк, висевший на поясе, вынул деньги, отсчитал серебряные монетки.

— О, зачем ты тратишься? — покраснела монашка. — Я не вправе принимать от тебя дорогие подарки.

— А, безделица, Анастасо, — отмахнулся юноша. — И тем более, что я тебе буду не чужой, дядей стану.

Взяв колечко, он надел его девочке на пальчик.

— Как красиво! — произнесла она в восхищении. — Я благодарю, Милонег. Можно мне поцеловать тебя в щёку? Как племяннице?

— Можно, — разрешил сын волхва несколько смущённо.

Он почувствовал на своей щеке след от маленьких нежных губ. Что-то ёкнуло у него в груди. Сердце замерло.

Выйдя из мастерской, молодой человек спросил:

— Хочешь, буду учить тебя русской речи?

— О, конечно! — обрадовалась она. — Это было бы очень хорошо! Я могла бы начать немедленно.

Мечник посмотрел на неё игриво:

— Что ж, произнеси: «лю-бовь»...

— Лу-бофф... — вытянула губы Анастасия. — Что такое «лубофф»?

— «Агапэ», — повторил он по-гречески.

Занимались языком каждый день после возвращения из похода в церковь. Милонег объяснял значения русских слов и попутно рассказывал об обычаях, праздниках, об устройстве жизни. Девочка внимала, иногда поражалась:

— Значит, ваша вера допускает иметь много жён?

— Допускает, да. Но, как правило, мало кто заводит себе сразу нескольких. Например, у Добрыни, шурина Святослава от второго брака, две жены. Русская, Несмеяна, в Киеве живёт. А вторая — хазарка, Юдифь, он её поселил в Вышгороде, в собственном дворце. И ещё у него дочка от чужой жены, от Белянки Ушатовны, бывшей замужем за Мстиславом Свенельдичем. Был большой скандал, поединок, и Добрыня ранил Мстишу. Тот едва жив остался. А Белянку свою запер в Овруче. Там она и разрешилась от бремени — девочкой Нежданой.

— А у нас, у христиан, многожёнство запрещено, — говорила гречанка. — Впрочем, — улыбнулась она, — грешников не меньше!

Он смотрел ей в глаза, чёрные, как бездна, на её длинные ресницы, загнутые кверху, на прекрасный рисунок небольших полных губ и старался подавить в себе чувство нежности, то и дело возникавшее в сердце. Уходил с уроков грустный. Долг и совесть мучили его.

Но однажды монашка заявила сама:

— Знаешь, Милонег, нам не надо больше видеться. Пусть другие провожают меня к заутрене. Если больше некому, лучше я совсем в церковь не пойду. И уроки наши тоже не надо продолжать.

Он оторопел и спросил, волнуясь:

— Почему? Я не понимаю.

— Не обманывай, понимаешь! — вспыхнула она. — Это плохо кончится.

На глазах у гречанки выступили слёзы. Милонег взял её за плечи — детские и хрупкие. И приблизил лицо к лицу.

— Нет, — проговорила она. — Мы погибнем оба. Слышишь, Милонег?..

Он не дал ей закончить мысль. Начал целовать жарко и восторженно. Но Анастасия, вырвавшись из рук, стала звать на помощь:

— Суламифь! Суламифь!

Подоспела холопка. Милонег; не сказав ни слова, выбежал из горницы, проклиная себя за безрассудство.

Город готовился к штурму печенегами. Степняки расположились в долине, и от блеска островерхих золочёных шатров, если смотреть с городской стены, резало в глазах. Был загублен выращенный урожай — на полях с огородами, примыкавших к Киеву. Печенеги захватили стада, пасшиеся в долине, пчельники порушили и разграбили мастерские (основная масса ремесленников работала на Подоле, а Подол не входил тогда в черту города и поэтому стеной не был обнесён). Жители окрестностей в панике бежали — кто успел прошмыгнуть в ворота до их закрытия, кто на лодках переправился через Днепр. Впрочем, степняки не глумились над теми, кто остался: не насиловали девиц и замужних, не кастрировали мужчин. И вообще вели себя для захватчиков относительно смирно. Только обложили город, и всё. Да стреляли из лука в смельчаков, бесшабашно танцевавших и строивших рожи на гребне стены.

Но Мстислав Свенельдич, по прозвищу Лют, как начальник дружины, оставленной Святославом в Киеве, был готов к наступлению неприятеля. Он велел днём и ночью наблюдать за противником и мгновенно разжигать костры под котлами в случае опасности. А котлы располагались на стенах, и бурлящий в них кипяток низвергался на головы атакующих. Кроме этого всё оружие — палицы, мечи, луки, стрелы — раздавалось мужчинам от тринадцати до пятидесяти и отдельным, наиболее отчаянным женщинам. Уличные старосты следили за порядком. Продовольствие и напитки подлежали учёту и расходовались достаточно скупо.

В это время на другом берегу Днепра появилась дружина Претича. Был он князем в Чернигове и довольно близким родственником Мстислава (чья родная сестра. Любава Свенельдовна, была замужем за сыном Претича). Но, увидев многочисленность печенегов, князь слегка струхнул и переправляться пока что не стал. Он расположился на том берегу, наблюдая за развитием действий. А у стен было всё спокойно, небольшие перестрелки из луков да ночные костры в лагере пришельцев с танцами под бубен.

Так прошли три недели.

И однажды в горнице у Мстислава-Люта за обеденным столом собрались: сам хозяин, долговязый тридцатилетний мужчина с редкой бородой и бесцветными волчьими глазами; волхв Жеривол, отец Милонега, с гривой жёстких седых волос, бритыми щеками и орлиным носом, — было ему за пятьдесят; и Путята Ушатич, юный мечник Мстислава Свенельдича, девятнадцати лет, тоже его родственник — шурин, — угловатый парень со славянским лицом, сколь бесхитростный, столь и косноязычный. Он дружил с княжичем Олегом.

Ели на первое — окрошку, на второе — жареного гуся с яблоками, черносливом и баклажанами, кашу пшённую с маслом, мёдом, пили пиво и красное вино византийского розлива. И вели беседу.

— Не пойму этих степняков, — говорил Мстислав, сумрачно работая челюстями. — Что хотят? Отчего не начинают?

— Силы берегут, — выдвигал предположение Жеривол.

— На измор надеются взять. Дело ясное.

— А продуктов хватит у нас ещё недели на две.

— Голод порождает в людях безумства, — веско замечал отец Милонега. — А тем более — на руках у мужчин оружие.

Голос подал и юный дружинник:

— Как вернётся Святослав да узнает, что княгиню со внуками голодом морили, учинит нам расправу немилосердну.

— Это верно. Вдруг случится что? Не снести тогда головы всем, кто был в ответе.

Помолчали.

— Кабы вместе с Претичем степняков ударить! — помечтал Путята.

— Струсил Претич, убоялся печенежского воинства, — Жеривол вздохнул.

— Не поймёт другого: лучше умереть в бою, чем от гнева князя.

— Кабы с ним снестись, научить уму-разуму...

— Как же ты снесёшься? — усмехнулся Мстислав. — Живо полетит твоя голова от меча поганых.

Тут лицо волхва стало хитроватым:

— Вот что надо сделать!.. — он отставил кубок. — Ведь людей, оставшихся на Подоле, они не трогают? Мы гонца оденем в простое платье, спустим со стены под покровом ночи. Он пройдёт через лагерь степняков, а затем переплывёт через Днепр.

— Риск велик, — покачал головой Свенельдич.

— Если в лагере его не раскроют, так застрелят потом в воде.

— Взрослых на Подоле не так уж много осталось, — согласился с Лютом Путята. — Все они на виду. Новое лицо обнаружат сразу.

— Значит, нужно ребёнка снарядить, — не сдавался кудесник. — Это я беру на себя. Вы подумайте, что сказать Претичу, как его подвигнуть на бой.

...А в покоях княгини Ольги началась кутерьма: у Малуши возникли первые схватки. Мать Владимира жалобно стонала, лёжа на высоком одре.

Временами накатывал на неё жаркий, душный сон: видела она себя маленькой, как горит любимый Искоростень — город, где она родилась, город её отца, князя Мала. «Тятя, — кричит во сне Малуша, — помоги, не бросай!» Но хватает её на руки не отец, а брат — восьмилетний Добрыня...