Вслед за Масленицей первая пахота пришла. Это был особый обряд, на который не пускали малолетних детей, дабы не узнали они прежде срока тайну зарождения жизни.

В поле выходили лишь мужья со своими жёнами. Жеривол, воздев руки к небу, пел молитвенные слова — с просьбой о хорошей погоде, своевременном дожде, быстрой жатве и обильном хлебе осенью. Резали барашка, пили жертвенную кровь и кропили ею землю. Зарывали в неё крашеные яйца, голову убитого медведя, конские копыта и свиной пятачок. Дальше все садились на расстеленные прямо на земле медвежьи шкуры — и с таким расчётом, чтобы женщины елозили по шерсти голыми задами (по поверью, это помогало женскому и всеобщему плодородию). Ели кашу, пили брагу, пели песни, поминая предков. А затем, по сигналу Жеривола, совершалось массовое соитие, означавшее оплодотворение семенем — жён, земли и Природы в целом. После этого разрешалось беспрепятственно и пахать, и сеять.

Святослав заранее объявил, что от княжьей семьи в обряде будут участвовать Ярополк и Анастасия. Сын пытался ему перечить, говорил, что жена — христианка, заставлять он её не хочет, и вообще в последнее время, после случая с Милонегом и «домашнего ареста» гречанки в наказание за содеянное, отношения их испортились, стали нервными, а участие в коллективном совокуплении всё испакостит окончательно. Как ни странно, брата поддержал и Олег. Он сказал: у народа одни традиции, у князей могут быть другие; князь не должен представать перед всеми в унизительном виде. Святослав же, намотав ус на палец, был непоколебим: князь не должен сторониться народа, и в традициях предков нет ничего неловкого; ну а то, что она христианка, — это никого не волнует, здесь живёт — и обязана подчиняться.

— Тятя! — рухнул перед ним на колени старший сын. — Не могу я этого совершить, хоть убей — не могу! Стыдно, страшно! Настя меня возненавидит!

Но отец и слушать не желал ничего. Пригрозил проклясть и лишить наследства. И Олега припугнул соответственно:

— Станешь не по делу встревать — и тебя женю и заставлю лечь на шкуры вместе с остальными. Ясно или нет?

Тот смолчал. Но зато Лют не преминул подольститься к князю (знал, что Святослав собирается отнять у Свенельда вотчину в Древлянской земле и отдать Олегу):

— Дети малые, неразумные. Хочешь, княже, я за них двоих поучаствую в этом празднике?

— С кем же? — помягчел Святослав. — Ты ведь вдов как будто.

— Так женюсь — эка невидаль! Выбери для меня любую — прекословить тебе не стану.

Ольгин сын вспыхнул этой мыслью. И спросил:

— А возьмёшь Найдёну, дочь приёмную купца Иоанна?

И Мстислав Свенельдич глазом не моргнул:

— Отчего не взять? Девушка хорошая.

— Так христианка же, как и Настя. Сможешь уломать?

— Отчего не смочь? Как ты скажешь, княже, так оно и будет.

Святослав посмотрел победно на Ярополка:

— Понял, сыне, как пристало отвечать великому князю? Свадьбу Люта тотчас же сыграем. И отправитесь вчетвером на праздник — Мстиша и Найдёна, Ярополк и Анастасия. И да будет так, солнышко пока светит и пока свет стоит!

В первую минуту дочь купца страшно испугалась. Лют ей совсем не нравился, да и был старше лет на двадцать. Но тщеславие вскоре захватило её: девочке-подкидышу, без роду и племени, мало что могло обломиться; и как манна небесная — предложение первого боярина при дворе Святослава, хоть и отличавшегося свирепостью, но богатого, властного и умного; моментально сделаться хозяйкой нескольких дворцов, вотчин и бесчисленных слуг; одеваться в дорогие одежды, покупать у заморских купцов украшения и наряды по малейшей прихоти — всё это вскружило голову девице. А поскольку отец сказал: пусть сама решает — принуждать не хочу; но, коль скоро согласится, то не буду препятствовать, — дело было сделано в считанные дни. Свадьбу закатили не такую пышную, как у Ярополка, но пол-Киева было пьяно. Всё прошло на приличном уровне. Удалившись с невестой в одрину, вёл себя достаточно нежно и доставил ей несколько приятных мгновений; так что сетовать было не на что.

Но иначе получилось с Анастасией. Ярополк со скорбным лицом сообщил ей о велении князя. С женщиной случилась истерика — с криками, слезами, обмороком и бредом. Еле успокоили, кликнув тётку Ратшу. Та дала гречанке выпить специальный настой из маун-травы и произнесла заклинание. Ночью больная спала умиротворённо, а наутро, только лишь забрезжил рассвет, побежала в церковь. Повалившись в ноги отцу Григорию, стала умолять его о спасении.

— Дочь моя, — взволновался тот, — как я могу тебе помочь? Праздник дикий отменить я не в силах. Ровно как и благословить тебя на неповиновение князю. Обстоятельства выше нас. Наш Господь Иисус Христос призывал всех к смирению Боль, невзгоды мы должны сносить терпеливо. Твой нелёгкий крест — муж-язычник. Покорись, дочь моя, и твои страдания воздадутся тебе сторицей в лучшей, загробной жизни.

— Нет! — воскликнула она, отступая. — Ни за что, никогда! Я себя убиваю, если это быть!

— Бог карает самоубийц, — не одобрил священнослужитель. — Их нельзя хоронить вместе с христианами и потом устанавливать на могиле крест.

— Это всё равно! Лучше быть без крест, чем сквернить себя тяжкий грех, как Содом и Гоморра!

— Богохульствуешь, дочь моя!

— Я просить об один: взять меня под зашита в церковь Святой София. Я сижу и не выхожу. Святослав не посмел здесь меня захватать.

— Ошибаешься, к сожалению. Для него церковь — не святыня. Он и кровь прольёт в Божьем храме, коли пожелает.

— О, пожалуйста, отче, разреши мне немножечко находиться тут! — и она сложила молитвенно руки.

— Отказать я тебе не вправе. Но учти: будет только хуже. — Покачав головой, пастырь запер её внутри.

Бедная гречанка начала молиться, стоя на коленях у изображения Богородицы.

Но случилось так, как Григорий предполагал. Святослав сам к нему явился белый от гнева, в свите гридей-мечников. Рачьи его усы кровожадно топорщились.

— Где моя сноха? — вопросил светлейший. — Где ты прячешь её, долгогривый рясник, поп?

— Я не прячу, — кротко отозвался Григорий, глядя в пол; борода его мягко скользила по цепи, на которой висел серебряный крест. — Божья раба Анастасия молится в церкви, убоявшись ритуала первой пахоты. Он — противу нашей христианской морали.

— Цыц, елейщик! Будешь рассуждать — вырву твою мерзкую волосню. И ещё на кол посажу. Приведи её сюда — живо!

— Не пойдёт она.

— Сделай, чтоб пошла.

— Обещала руки на себя наложить в случае насилия.

— Врёт, пугает.

— Не путает, княже. Истинно наложит. У неё адский свет в глазах.

— Чушь собачья! В общем, так: или ты её сейчас приведёшь сюда, или я велю церковь подпалить.

У священнослужителя дрожь пошла по телу.

— Не посмеешь, княже, — прошептали его уста.

— Я? Прикажу этим молодцам, а они уж спроворят быстро.

— Матери побойся, Ольги Бардовны. Проклянёт тебя за такое дело.

— Ой, уж много раз она меня проклинала, сбился я со счёта. Мне никто не страшен — ни христианский бог, ни измысленный вами дьявол. Как сказал, так оно и будет. Приведёшь сноху?

— Я попробую пригласить...

Но гречанка не покорилась. Более того: не впустила в церковь даже отца Григория, забаррикадировав двери.

— Значит, будем её выкуривать, — заключил Святослав.

Поп упал в ноги князю, стал просить одуматься, не сквернить Божий храм, не губить невестку, а и тем и другим — собственную душу. Но мольбы были тщетны, Ольгин сын стоял на своём. Гриди натащили соломы, обложили церковь со всех сторон. Запалили факел.

— Предлагаю в последний раз! — крикнул Святослав. — Выходи по-хорошему, Настя.

— Нет! — раздалось в ответ. — Лучше умирать!

Князь махнул подручным. Вспыхнула солома. Зарыдал священник, стоя на коленях, голову склонив и лицом уткнувшись в сомкнутые ладони. Плечи его дрожали.

Церковь занялась моментально. Словно жертвенный гигантский костёр, горела она, хрупкая и стройная, круглой маковкой вознесённая к небесам. Из соседних дворов высыпали люди. Кто-то в трепете, кто-то с явной злостью — все смотрели на огонь заворожённо. А когда почерневший крест, подкосившись, рухнул с высоты, что-то дрогнуло в сердце князя. Он сказал подручным: