— Время есть ещё. Мы достанем священника, он тебя окрестит.

— Поздно, Милонеже-Савва... Как у вас, у христиан, часто говорят? «Рад бы в рай, да грехи не пускают». Жил с Перуном в сердце, с именем его и умру. А теперь ступай. Дорог каждый час.

Савва-Милонег сделал шаг назад, осенил князя крестным знамением и проговорил:

— Отпусти ему, Господи, бо не ведал он, что творил.

Поклонился и вышел из палаты.

Святослав сел на лавку, локти положил на колени, пальцы переплёл. Вспомнил Ольгу, споры с матерью насчёт христианства и сожжённые церкви — в Киеве, Пловдиве и Переяславце. Тяжело вздохнул и, зажмурившись крепко, тихо произнёс:

— Господи, прости!..

Сын Добрыни и Несмеяны Любомир угасал прямо на глазах. Вслед за почесухой начались простуды, мальчик задыхался, спать не мог лёжа (начинала идти мокрота), плакал, плохо ел. Волхв, наблюдая его, так сказал Добрыне:

— Я советую вам одно: увезти Любомира отсюда. Полагаю, что действуют на него губительно наша вода и пища. Может быть, в Чернигове или Киеве он ещё поправится. Здесь помочь ему уже не смогу.

У посадника состоялся разговор с Несмеяной, и она стала готовиться в дорогу.

В это время в Новгород пожаловал Вавула Налимыч. И отдал письмо от Нежданы. Прочитал бересту Нискинич и. почувствовав слабость в ногах, должен был сесть на лавку — так ему сделалось отвратно. Он представил себе Юдифь — как проклятый Лют принуждал её и уламывал, как она лежала потом — обесчещенная, поруганная, как от этого тронулась умом... «Горемычная ты моя, — прошептал посадник. — Сколько выпало тебе в этой жизни!» Повздыхав, позвал гридя Мизяка, по прозвищу Волчий Хвост.

Тот явился — сильный, молодой, нижняя челюсть выступает за верхнюю, а в глазах — наглость и бесстрашие.

— Звал, Добрыня Малевич?

— Да. Садись, Угоняевич, дело есть, — и оценивающе посмотрел на него: «Сдюжит ли? Совершит ли как следует или сдрейфит? Нет, я думаю, не обманет, выполнит». И проговорил:

— Служишь у меня скоро год, и не помню случая, чтобы мне пришлось тебя укорить за непослушание и расхлябанность. Молодец, Мизяк. Я тобой доволен. И надеюсь, новое моё поручение ты исполнишь с честью.

— Рад стараться, господин посадник.

— Доверяю тебе всё моё сокровище: сына Любомира и жену Несмеяну. Выбери себе пятерых мечников проворных, будешь им начальником. Вшестером вы отправитесь охранять повозку, где поедут мои родные. Привезёшь их в Чернигов-град, сдашь отцу Несмеяны — Претичу.

— Будет сделано, — улыбнулся гридь, — можешь не тревожиться.

— Погоди, Мизяк, это ещё не всё. По пути назад вы заедете в Вышгород и возьмёте там грех моих детей — девочек Неждану с Миленой, мальчика Савинко. Вместе с заболевшей хазаркой Юдифью. И доставите их сюда. Отвечаешь за всех головой. Помни, что твоя семья у меня под боком. Если что случится — шкуру с них сдеру, с брата или матери. Не взыщи.

— Сделаю всё как следует, — посерьёзнел тот. — Упрекнуть меня будет не в чем.

Уезжали под конец сентября. Маленький обоз был составлен из трёх кибиток: головная — с пожитками (сундуки с тёплой одеждой и подарками черниговцам); средняя — ребёнок и мать, а при них — деньги, драгоценности и лекарства; и последняя — нянька, стряпка и провиант. Трое возчиков восседали на передках. А охрана во главе с Мизяком так располагалась: двое справа, двое слева, и по одному спереди и сзади. Расставание было грустным. Несмеяна поцеловалась с маленьким Владимиром, волхвом Богомилом, подарила Живе гривну, обнялась с Добрыней.

— Сына береги, — наказал посадник.

Та, ещё не сняв руки с мужнего плеча, посмотрела на него — пристально, внимательно. Вышитый платок стягивал её узкое лицо; тёмные круги под глазами выступили явственней, губы были сжаты по-стариковски. Чёрные зрачки впитывали энергию мужа.

— Коли не увидимся больше, то прости, Добрыня, за всё, — просто сказала женщина. — Норов у меня, конечно, крутой, но любила я тебя от чистого сердца.

— Что ты, Несмеянушка! Будто расстаёмся с тобой навек! — засмущался он.

— Жизнь покажет... Поцелуй меня хоть в последний раз.

Брат Малуши наклонил голову жены и скользнул губами по её виску.

— Как покойницу, — оценила та. — Что ж, насильно милой не будешь...

Любомир сидел на краю возка, свесив ноги вниз. Щурился от рыжего солнца, хныкал, куксился. Пятнышки-экземы были у него на щеках и лбу.

— До свидания, Любомирушка! — произнёс Владимир.

Мальчик посмотрел на двоюродного брата глупыми глазами больного ребёнка, ничего не ответив.

Подошёл Добрыня, поднял сына на руки, крепко сжал слабенькое тельце, гладил по спине:

— Не хворай, сынок. И расти большой. Станешь воеводой — вместе соберёмся в поход, отгонять степняков от Святой Руси.

Любомира водрузили на колени к матери. Соловей произнёс заклинание:

— Ветры буйные, разгоните тучи и откройте солнце над главою путников! Да пребудет всегда над ними небо ясное, а под ними — дорога гладкая! Прочь летите, навьи! Охрани их, Попутник! От бугров и колдобин да от сломанных колёс, от разбойников-неприятелей, от зверей свирепых, от студёных рек! Пусть доедут они до Чернигова в полном здравии. И восславят вседержавного Рода вместе со Стрибогом, Сварожичем и Дажбогом! И да будет так! Отправляйтесь, милые...

Шустрые придверочники отворили ворота детинца. Выехал Мизяк на караковом жеребце, а за ним тронулись повозки, охраняемые бравыми гридями. Несмеяна всё смотрела на мужа, словно не могла оторваться. На руках её нюнил Любомир. Вот последняя кибитка прогремела по брёвнам. И ворота закрылись за всадником-замыкающим.

Тут, откуда ни возьмись, подплыла Верхослава. И сказала, хитро прищурившись:

— Сплавил жёнку? Думаешь, теперь дам своё согласие?

— Да пошла ты! — огрызнулся Добрыня. — Тоже мне, княгиня! — А когда уходил, добавил: — Я горел, да перегорел, понятно?

— Ничего, — ответила Верхослава. — Мы опять зажжём, вспыхнешь пуще прежнего!..

Но не до любви оказалось вскоре. Выступая на вече, брат Малуши объявил, что, с согласия Богомила, он намерен реформировать пантеон богов. Дескать, по Руси молятся Перуну да ещё Велесу, а у нас на Волхове — старые порядки. Надо воздвигать новых идолов, заменяя старых.

Что тут началось! Угоняй и Лобан начали кричать о предательстве. Даже Бочка и Рог высказались против. А к проникновенному слову Соловья мало кто прислушался.

— Ставь своего Перуна где хочешь! — разглагольствовал Угоняй. — Но холма Славно не трожь. Сунешься — убьём. Говорю при всех.

— У тебя Велес рядом стоит с детинцем, где Велесова улица, — что ещё тебе надобно, посадник? — вторил ему Лобан. — Или цель у тебя другая — перессорить всех, смуту заварить, а потом призвать дружину — или киевскую, или же варяжскую, уничтожить вече?

Ухватившись за слова Угоняя, Богомил предложил водрузить Перуна в рощице за городом — там, где из Ильменя начинается Волхов. Эта идея неожиданно всем понравилась, и её поддержало большинство. Расходились с веча в хорошем настроении.

По заказу Добрыни и под наблюдением Богомила лучшие новгородские плотники выбрали в лесу мощный крепкий дуб и, срубив, обработав, очистив, высушив, стали вырезать из него кумира. Получился Перун суровый: брови сдвинуты, губы сжаты, длинные усы, а в руках кресало — он из кремня высекал молнию-огонь. В роще утрамбовали круглую площадку (по диаметру — ровно 10 саженей), в центре поставили Перуна, а вокруг него, по черте площадки, сделали основания для восьми костров: север, юг, запад, восток — и четыре промежуточных.

Праздник открытия святилища провели накануне родительской субботы (26 октября). В жертву принесли чалого коня (светлого, с чёрными гривой и хвостом). Накануне его кормили белым хлебом три дня. Голову обмазали мёдом, в гриву заплели ярко-красные ленты. В полночь коню на шею привязали два солидных жернова и под звуки музыки утопили в Волхове. Не успела жертва скрыться под водой, как вокруг Перуна запылали костры. Их теперь полагалось поддерживать постоянно. Если пламя гасло по вине одного из служителей (младших помощников Богомила — причт), то несчастного предписывалось казнить. Культ Перуна был намного жёстче культа Рода. Бог войны Перун мог ассоциироваться с римским Марсом. Впрочем, и с Юпитером тоже — громовержцем и огнеметателем, беспощадным тираном, сила гнева которого не имела границ.