Во дворце тоже происходили события. Асмуд влюбился в Живу. Говорил ей приятные слова и щипал за щёчку. Та хихикала:

— Господин наставник, что ты, право слово, как маленький.

— А пошла б за меня? — спрашивал варяг.

— Не пугай, пожалуйста. Я ведь женщина одинокая, за меня и вступиться некому.

— Нет, ну всё-таки, говори: пошла б?

— Засмеют же люди: ишь, чего надумали на старости лет.

— Да какие ж наши лета? Мы ещё ого-го! Мне всего шестьдесят один, да тебе сорок восемь будет. Разве это возраст?

— Шутки шутишь, господин наставник?

— Нет, серьёзно, Жива.

— Ты такой благородный, умный... Я же — темнота, всё по дому да по хозяйству...

— И наследство тебе оставлю — кое-что нажил за долгие годы. Лучше пусть тебе, чем кому-нибудь.

— Ну, не знаю, право. Разреши мне подумать, господин наставник.

— Думай, думай...

Между тем росла симпатия Добрыни к дочке Остромира. Кланялись они подчёркнуто вежливо, с затаённой улыбочкой, говорившей о многом. Иногда обменивались незначащими словами. Но Добрыня чувствовал: стоит сделать шаг — Верхослава уступит, сделается его, наградит ласками и нежностью. А её высокая грудь и крепкий стан обещали немыслимые блаженства.

Но жена была начеку. И когда новгородский посадник окончательно надумал заглянуть ночью к белотелой вдовушке для намеченного свидания, Несмеяна устроила маленький спектакль. Нет, она не кричала, не крушила посуду, не грозила покончить счёты с жизнью. Просто, смахнув слезу, прошептала грустно:

— Вот она, награда: я хочу супругу сына произвести, а супруг бежит за чужими юбками.

— Что ты мелешь? — возмутился Добрыня.

— А вот то, мой любезный муж. Богомил слушал мою утробу: говорит, будто к лету мальчика рожу.

— Быть того не может!

— Правда.

Он присел рядом с Несмеяной, обнял за костистые плечи, тихо покачал, как младенца в люльке:

— Счастье-то какое! Коль и впрямь будет сын — нареку его Любомиром. В знак того, что мы больше не поссоримся — никогда. Обещаю крепко.

— Не сбежишь к этой, Верхославке?

— Не сойти мне с этого места, если убегу.

— Как мне радостно это слышать, Добрынюшка.

— Не тревожься, милая: если я сказал — значит, как отрезал. И действительно: он крепился долго...

Накатила зимушка-зима. Навалило снегу, льдом сковало ручьи и речки, задымились печи в домах, и народ оделся в шубы и тулупы. Все готовились к святкам — славить бога зимы Коляду. 23 декабря (или студня, по-старому) в очагах гасился огонь, добывался новый — трением дубовых дощечек, — и пеклись специальные хлебы, чтобы отдавать колядующим. Собственно, «коляда» — это сокращённый вариант выражения «коллективная еда», складчины, когда ритуальные хлебы и другая снедь собиралась колядующими в мешки, а затем торжественно поедались всеми. Девушки гадали о будущем женихе — и по первому встречному, и по тени свечи, и заглядывая в кольцо, брошенное на блюдо с водой. Символом Коляды был козёл. И поэтому одевались в вывернутые мехом наружу шубы, маски с рогами и бородами, блеяли, скакали, пели специальные колядки о будущем урожае:

26 декабря, в день Дажбога, собирались возле Лысой горы. Приводили жертвенного козла Жеривол на виду у всех нож точил, распевая песни, заклиная небо не скупиться на снег зимой, на тепло весной, на дожди в июне («кресене») и на сушь в июле («червене»). Волхв резал козла («делал карачун»), мясо которого затем варилось в котле и съедалось всем народом с ритуальным хлебом и специально приготовленным творогом. Начинался пир — с пивом, пирогами, плясками, кострами.

Павел, по прозвищу Варяжко, сын купца Иоанна, тоже готовился к колядкам: сделал маску рогатую из куска бересты, паклю привязал вместо бороды и разрисовал разноцветными красками. По бокам прикрепил тесёмочки. Начал примерять. Тут зашла его сестра Меланья, по прозвищу Найдёна. Ей уже исполнилось тринадцать, и была она не родной дочкой Иоанна, а приёмной.

— Ты чего? — спросила девица, раздувая щёки. — Хочешь пойти на эти бесовские игрища? Все твои ребята — язычники, — объяснила сестра. — Это праздник не наш, не христианский, понятно? Мы обязаны отмечать Рождество Христово — двадцать пятого декабря, и Крещение в январе — шестого. Больше ничего.

— Брось, Найдёнка, не вредничай. Я ж не собираюсь к Лысой горе идти, есть козла варёного. Просто так побегаю и поклянчу хлебов. Подурачусь со всеми. Разве это грех?

— Грех, конечно. Погляди на себя. Что за вид? Борода, рога. Никого не напоминает? Всё отцу расскажу, как приедет из Царьграда. Пусть тебя проучит.

— Просто ты завидуешь: хочешь сама пойти, но боишься Бога. Он на то и Бог, чтоб прощать.

— Глупый ты, Павлушка. Маленький ещё. Рассуждаешь по-детски.

— Строишь из себя святую угодницу. А самой с парнями обниматься охота — будто я не вижу! — и, одевшись в шапку, шубку, валенки, прихватив маску, выбежал из дома.

Вечерело. Снег хрустел у него под ногами. Небольшой морозец покалывал щёки. Струйки пара вылетали из носа и мгновенно таяли в густеющих сумерках.

За углом он услышал бубен, колокольца и дудки. Улыбнувшись, побежал нагонять ребят. Но увидел, что идут не его друзья, а чужая компания — различил среди колядующих тётку Ратшу, дочь Вавулы Налимыча — славную Меньшуту — и ещё нескольких знакомых с Подола.

— Эй, Варяжко! — крикнула Меньшута. — Хочешь с нами?

— Я своих ищу, — отозвался Павел.

— Ну и зря. Мы идём к князю во дворец, там дают жареных курей и хмельное пиво. Не пойдёшь — раскаешься.

— Ладно, уговорила.

И они гурьбой двинули к детинцу. Впереди скакал длинноногий парень в волосатой шубе и мохнатой маске: прыгал, пританцовывал, в воздухе размахивал тонкой красной палкой с бубенцами и лентами.

— Это кто? — спросил у Меньшуты Варяжко.

Девушка пожала плечами:

— Я его не знаю. Он пришёл уже с тёткой Ратшей, весь уже одетый, раскрашенный А поёт забавно. Ты послушай.

Юноша притопывал, хлопал рукавицами:

Мороз, Мороз Морозович!

Ходи кутью есть!

Цепом голову проломлю,

Метлой очи высеку!

Мороз, Мороз Морозович!

Ходи кутью есть!

А летом не бывай:

Цепом голову проломлю,

Метлой очи высеку!

— Где-то я его слышал, — сдвинул брови Павел. — Но не помню, где.

Подошли к воротам детинца. Спели песенку:

Три-татушки, три-тата,

Отворяйте ворота.

Подавайте сала клин,

Можа — хлеба, можа — блин!

И дружинники их впустили. Стали колядовать возле княжьего крыльца — громко, весело. Вышел Святослав — в шубе, но без шапки, красных сапогах. Поклонился в пояс, сделал знак перстами — слуги вынесли дары. Вслед за князем вышли сыновья — Ярополк в лисьей шапке, с поднятым воротником лисьей шубы, и Олег — крепкий, как отец, но лицом попроще. Рядом с Ярополком семенила Анастасия — скромно, но красиво одетая, в куний воротник прятала лицо от мороза.

Тётка Ратша прокричала очередную колядку, а Меньшута с Варяжко станцевали, как водится, в «два притопа и три прихлопа», ойкая и дурачась. Парень в шубе и маске спел: