— Нет, поеду, наверное, в Доростол. Там родня мужа — если что, помогут... Просьбу можно, ваша светлость?

— Да, пожалуйста, слушаю тебя.

— Разрешите Ивану оставаться привратником, а Андрею — конюхом. Лучшего места мне для них не найти. Я поеду в Доростол с девочками — Гликерьей и Софьей. Так спокойнее.

— Будь по-твоему. Я скажу Агнессе. Думаю, жена согласится.

У кормилицы чуть не сорвалось с языка острое словцо, но она сдержалась.

И хотя Агнесса закатила истерику, Калокир проявил неожиданную твёрдость, так что херсонеска волей-неволей уступила позиции.

Тут пришло известие о гибели Святослава. У наместника испортилось настроение: всё же он столько лет действовал бок о бок с князем, связывал надежды с его победами и вообще вовлёк в Балканскую авантюру Между тем Дамиана и Петра эта новость воспламенила.

— Что ж, теперь последняя опасность с севера исчезла, — радовался евнух. — Только Святослав мог собрать новые войска и вновь обрушиться на Болгарию. Дети его малы и слабы. Их бояться нечего.

— Надо воспользоваться случаем, чтобы подчинить себе Русь, — говорил патриарх. — Путь единственный — через христианство. При безбожнике Святославе не было надежд. Он и мазь свою, христианку, не слушал. Помню её приезд к Константину Багрянородному — яркая особа. У покойного императора слюнки потекли. Он до женского пола был большой охотник...

— Ну а кто из русских князей мог бы взять на себя инициативу? — поддержал идею о христианизации стратопедарх. — Может быть, Свенельд?

— Нет, варяг — закоренелый язычник, — отозвался присутствовавший при их разговоре Калокир. — А детей Святослава я не знаю. Но, наверное, можно повлиять на старшего, Ярополка, через дочь Иоанна от Феофано — его жену.

— Очень здравая мысль, — согласился святой отец. — Я могу послать двух монахов — под предлогом передачи православной литературы христианской общине в Киеве и с подробными инструкциями относительно этой девочки.

— Надо ли согласовывать наши действия со столицей? — озаботился Пётр.

— А зачем? Если миссия потерпит фиаско, то никто ничего и не узнает. Если нам фортуна поможет, то в Константинополе будут только рады, — рассудил наместник; он задумался, а потом добавил: — Новая провинция великой империи — Русь. Потрясающие богатства... Кто введёт христианство на Руси, тот войдёт в историю.

— Вот и будем стараться, — весело захрюкал скопец.

Княжье сельцо находилось в трёх часах езды от Нового города, на реке Мете. Чистая вода с косяками рыбок, утки в камышах, исполинские сосны у крутого жёлтого берега, из которого вырывались на свет толстые корявые корни, запахи грибов, хвои, ландышей, паутина, горящая серебристыми нитями на солнце, звон мохнатых пчёл, комары на закате, сладкая колодезная вода, от которой ломит зубы, — вот эскиз этой райской местности. Прочные добротные срубы, как боровики, из земли торчали прямо в лесу. Тут обычно жило несколько семей, промышлявших рыбной ловлей, собиранием ягод, грибов и лесного мёда и охотой на белок, ласок и лисиц. Княжий двор был побольше прочих — с частоколом и воротами из дубовых досок. На венец ворот был надет конский череп. Он предохранял от опасности.

В это лето отдыхать в Ракому приехали: князь Владимир, друг его Божата и Добрынины дети — старшая Неждана, младшие Савинко с Миленой. Их сопровождал Волчий Хвост и четыре дружинника, а по женской линии — Доброгнева, Богомилова жена, мать Божаты. После смерти дочери у неё была сильная депрессия, никого не хотела видеть, даже пробовала повеситься; Богомил се спас, вылечил целебными травами, погружал в гипноз и внушал успокоение. К лету она повеселела, начата опять заниматься домом, и кудесник счёл за благо вывезти её в Ракому — подышать живительной хвоей и вообще сменить обстановку.

Волчий Хвост повинился перед Добрыней за побег Юдифи, а Неждана убедила отца в том, что сотский действовал, как положено, а в случившемся нет его проступка. И хотя посаднику было очень горько, он простил Мизяка. Радость от встречи с любимыми детьми заглушила скорбь по хазарке. А тем более, что симпатия к Верхославе шла по нарастающей. Правда, их отношения до сих пор оставались чисто добрососедскими, но намного теплее прежнего: Несмеяна, уехав, больше не служила препятствием.

— Хочешь, твой Улеб отправится в Ракому? — предложил Добрыня дочке Остромира. — Отдохнёт, наберётся сил и подружится с нашими мальчишками.

— Благодарна тебе, посадник, — поклонилась та, — но тревожно мне будет, коли он уедет. Восемь лет мы не расставались. Я с ума сойду от переживаний.

— Да чего с ним случиться может? — засмеялся Добрыня мягко. — Тихое сельцо, лес и речка. Пять дружинников, среди них — Мизяк. А к макушке лета съездим их проведать.

— Нет, Добрыня, не уговаривай. Мне спокойнее, коли сын останется дома.

— Ну, как знаешь... Я-то думал: он уедет, мне и заглянуть на твой огонёк будет проще...

Тут уж рассмеялась его соседка:

— Ишь, чего придумал! Значит, мой Улеб защитит меня от посадских глупостей.

— Разве же любовь — глупость? — погрустнел Добрыня.

— Дай мне срок, пожалуйста. Я пока не могу решиться. Что-то мне мешает, не знаю... И терять не хочется, и пойти на это отчего-то боязно.

— Хочешь, обвенчаемся по закону предков — в роще, у Перуна? Богомил нас благословит.

— Не дави на меня, Добрынюшка, погоди чуток, — изворачивалась она.

— Я и так гожу — скоро четыре года! — сетовал посадник.

В общем, обошлись без Улеба. Время в Ракоме проводили весело. Утром вставали засветло, бегали на речку и купались до завтрака. Пили парное молоко, заедая пряником. В лес ходили за грибами; мальчики стреляли из лука, иногда рыбачили и катались на лошадях. На обед ели куриный суп или щи со сметаной, жареного рябчика, кашу, пироги, ягоды и яблоки. Отдыхали, качаясь в гамаках. Доброгнева им читала по книжке, привезённой из Византии, о великих подвигах древних греков, тут же переводя на русский. Девочки вышивали на пяльцах. Мальчики бросали ножички в цель. Вечером играли в горелки, а порой заставляли Неждану петь. И ложились рано, вместе с курами, занавесив окна, чтобы не впускать комаров.

Так они и жили. А в начале августа вот что произошло.

Ночью сын Малуши пробудился от криков, топота и дыма. За окном полыхало пламя. Он, как был, в длинной ночной рубахе, босиком, с дико бьющимся сердцем, бросился бежать. Тут же столкнулся с Доброгневой, успокаивавшей плачущих Савинко с Миленой.

— Остальные где? — хрипло спросил Владимир.

— Помогают тушить пожар. Не волнуйся, княже, нет большой беды. Вовремя заметили.

Выскочив на крыльцо, он увидел, как люди, цепочкой, передавали из рук в руки вёдра с водой от колодца к горящему сараю. У забора Мизяк, стоя на лестнице, поливал огонь. Рядом с ним сновали остальные дружинники. Кто-то отдирал и сбрасывал доски на землю, кто-то засыпал их песком, кто-то сбивал пламя дерюгой. Пахло палёным деревом. Дым валил чёрный, неприятный, удушливый. В воздухе летали хлопья от сожжённой соломы. Но огонь уже затихал: вырвавшись ещё из-под крыши несколькими хилыми языками, зашипел, обугливая последние брёвна, задымился и скис. Все смотрели на сгоревший сарай — перепачканные, чумазые, но счастливые.

— Видел, видел? — появился Божата, радостно сверкая глазами. — Это были люди Лобана!

— Где? Чего?

— Их узнал Мизяк!

Удалось выяснить подробности. Волчий Хвост возвращался с речки (он сказал, что ходил купаться, но на самом деле, конечно, миловался с Нежданой) и заметил всадников: те топтались около забора — с той стороны, где стоял сарай. Чиркнули кресалом и зажгли паклю на стреле. А стрелу выпустили из лука — аккурат на соломенную крышу. Их расчёт был довольно прост: от сарая загорятся остальные постройки, и спастись из пылающих хором будет очень трудно. Бросившись на всадников, Волчий Хвост начал стаскивать одного из них. Но едва не погиб от меча другого. К счастью, меч не рассёк ему головы, только оглушил. Всадники поспешно ретировались. Но Мизяк одного узнал: это был Боташа, мечник из дружины Лобана. А Неждана тем временем со своей стороны подняла тревогу, и пожар удалось быстро загасить.