— Я боюсь, он погибнет, — тихо произнесла Ксения.

— Чистая душа!.. — жалобно сказала Ирина. — Сам не понимает, на что идёт...

— На таких героях держится мир, — оценила Анна.

Девушки возвращались — их зорко стерёг остров Проти. Вы хода практически не было. Оставалось только мечтать и надеяться.

Верхослава, дочь посадника Остромира, с детства вела себя по-мальчишески: надевала порты и мужские сорочки, волосы стригла коротко, с удовольствием скакала на лошади, лазила по деревьям и стреляла из лука. До двенадцати лет девица в ней не угадывалась совсем. Но к тринадцати годам женское начало в её внешности победило; да и Остромир, прежде веселевший от мужского задора дочери (он всегда хотел иметь сына-воина), под конец был обеспокоен странностями в её психике, и когда ей пришлось нарядиться в платье, колты и нашейную гривну, с облегчением возблагодарил Макошь-Берегиню. Но в душе Верхослава долго не могла смириться с женской оболочкой. А горящие взоры мужчин при её появлении оскорбляли нравственное чувство молодой красавицы. И от мысли, что какой-нибудь из этих самцов с неизбежностью ею овладеет, Верхославу выворачивало наружу. Акт любви представлялся ей гнусной разновидностью скотоложства. О семейной жизни не хотелось и думать.

Но в шестнадцать лет за неё посватался сотский Ратибор. Он происходил из хорошего рода коренных новгородцев (дед его сражался в ополчении князя Вадима против Рюрика, прадед с князем Бравлином завоёвывал Сурож), и, хотя Верхослава всячески противилась, Остромир дал своё согласие. Обвенчали молодых по славянскому обычаю на холме Славно.

На девятый год их супружества у неё появился сын. Мальчик родился слабый и едва не умер семи месяцев. В Верхославе неожиданно вспыхнули материнские чувства. Глядя на беспомощного Учёба, женщина тихо улыбалась, проводила пальцами по лысой головке, говорила нежно: «Мальчик мой, саюшка, цветочек... Мамино сокровище... Не отдам тебя хищным навьям. Вырастешь красивым и сильным. Настоящим витязем. Мне на радость и на зависть соседям».

А когда Улебу исполнился год, в озере Ильмень утонул Ратибор.

Хоронили супруга по обычаям знати. В первый день поместили в гроб, называвшийся тогда домовиной. Всё его имущество разделили так: треть — жене и сыну, треть — на погребальный костёр, треть — на тризну. Сшили для Ратибора погребальный убор: красный парчовый кафтан с золотыми застёжками и соболью шапку. На открытом месте выстроили нечто вроде избушки; в ней за стол усадили усопшего, а пред ним поставили мясо, лук, хлеб, цветы и мёд. Рядом положили щит, колчан, лук и меч покойного. В жертву принесли: верную собаку, разрубив её пополам, двух коней Ратибора (обезглавив, изрубили мечами), двух коров, петуха и курицу. Их тела сложили в избушку. Вместе с ними — домовину и все орудия, которыми строили, убивали, шили для умершего. Наконец, запалили брёвна с четырёх концов. А на месте сожжения насыпали холм и в него вкопали бревно сосны, на котором и написали: «Ратибор, сын Гордяты Мирошкинича». Потом устроили славные поминки: пили, ели, гуляли, пели песни и дрались на кулаках.

Год спустя трое уважаемых новгородцев предложили дочери Остромира свою руку и сердце. Но она отказала всем. Никого не хотела видеть собственным хозяином. Люди пожимали плечами: как же так? молодая, пригожая и неглупая — почему-то живёт одна, никого не берёт в мужья, отвергает женихов и поклонников... Удивительно... Только Верхославу это положение не смущало. Нежность и душевные силы женщина отдавала сыну. Обучала начаткам грамоты, счёту и житейским премудростям. Говорила ему с улыбкой: «Вырастешь большим, сильным, умным — станешь сотским, тысяцким, а потом и посадником, как твой дедушка Остромир». И Улеб свято в это верил.

А Добрыня стал первым мужчиной, кто не вызвал у неё антипатии. Он казался не таким, как другие: небольшого роста, ладно скроенный, с мягкими кудрями, падавшими на лоб, говорил просто и немного певуче и не строил из себя сказочного витязя. С ним приятно было общаться. А когда на Купальские праздники он пропел под гусли несколько былин, сердце Верхославы даже дрогнуло, как бы чувствуя: вот единственный человек, с кем она могла жить в согласии... Но, во-первых, на пути постоянно маячила Несмеяна, во-вторых, дочка Остромира не могла одолеть внутреннюю скованность. Что-то ей мешало всё время. Точно душу опутывали верёвки... Но и потерять милого Добрыню было очень жаль.

Тут возник Лобан. Получив отказ после сватовства, он упорно продолжал преследовать Верхославу. Присылал ей подарки, но она отправляла их назад. Подъезжал к ней на Торговой площади, спрашивал при всех, не сменила ли гнев на милость. А на требище, в жертвенных хоромах, неизменно старался сесть поближе. И однажды, летом 972 года, перешёл от осады к штурму.

День Перуна, 20 июля, праздновали на Перыни — как положено, без увеселений и песен, с жертвенным быком и довольно крепким настоем из травы перуники. Старосте Плотницкого конца хмель ударил в голову. Он схватил Верхославу, возвращавшуюся с Улебом в город, бросил на коня впереди седла и умчал в неизвестном направлении. Потрясённый мальчик со слезами и криками бросился назад, к идолу Перуна, где ещё пировали Бочка, Рог и Добрыня. Сын, плача, рассказал о случившемся. Тысяцкий, посадник и староста Словенского конца ринулись догонять Лобана. Повезло Добрыне: брат Малуши обнаружил насильника на лесной опушке — зверски избив несчастную, не желавшую ему подчиниться, он свалил Верхославу наземь и на уже бездыханной раздирал платье на груди. В этот миг его и настиг меч Добрыни. Угоняев сын застонал от боли и свалился мёртвый. А посадник, бережно подняв Верхославу на руки, поспешил к ручью. Смоченным платком он отёр ей лицо, попытался привести в чувства, брызгая водой и вдувая воздух женщине в лёгкие, приложив уста к устам. И вдова робко ожила. Веки дрогнули, задышала грудь, и она увидела своего избавителя.

— Ты? Добрынюшка? — слабо произнесла Верхослава. — А Лобан?

— Не волнуйся, милая. Больше никому он худого не сделает.

— Ты его убил?

— Да, пришлось...

Дочка Остромира попыталась привстать, но её голова сильно закружилась, и вдова, вскрикнув и осев, опустилась опять на землю.

— Худо мне, Добрынюшка, худо...

— Ничего, любимая. Скоро всё уляжется.

— Где Улеб?

— С нами, у Перуна. Это он позвал нас на помощь.

— Добрый, славный мальчик...

Прискакали дружинники, возглавляемые Рогом и Бочкой. Часть из них Добрыня отправил на опушку — унести тело Угоняева сына, с остальными соорудил нечто вроде носилок и с предосторожностями положил на них Верхославу. Целый месяц вдова отлёживалась в одрине. Голова болела, не хотелось есть, всё лицо было в ссадинах и кровоподтёках. Богомил проводил лечение: не давал вставать, клал на лоб смоченный в холодной воде рушник и поил отваром из маун-травы. Помогали ему Улеб, мамка Жива и, конечно, холопки из дома Верхославы. Каждый день заходил Добрыня. Приносил ей цветы и рассказывал городские новости. О любви не говорил, но смотрел нежно и задумчиво. А когда дочка Остромира стала поправляться, то поймала себя на мысли, что она ждёт Добрыню с нетерпением... Сердце билось, запылали щёки. «Вот напасть! — прошептала вдова с усмешкой. — Стукнули, и только тогда поняла, кто мне дорог по-настоящему!» Тут пришёл посадник, и она, чувствуя волнение, стала боком, чтобы он не видел сиявшие от счастья глаза.

— Что с тобой, любимая? — удивился он.

— Ничего, ничего, мне стало получше.

— Нет, я вижу: ты сегодня совсем другая.

— Глупости, Добрыня.

— Милая, скажи. Ты меня тревожишь. Не вернулась ли вновь озноба? Я велю кликнуть Богомила.

— Нет, не то! — и она, повернувшись к нему лицом, со слезами на глазах ответила: — Я, Нискинич, тебя люблю...

Он упал на колени и поцеловал её крупные, неженские руки. А потом спросил:

— Выйдешь за меня?