Помнишь, я сказал тебе

По-эллински: «Агапэ»?

Ты по-русски мне в ответ:

«Я люблю тебя, мой свет!»

Князь и княжичи рассмеялись, не почуяв подвоха, но Анастасия узнала его. Лишь один человек на всём белом свете так произносит заветное «агапэ». Да, конечно, это был Милонег. У гречанки задрожали колени, и она взяла Ярополка под руку.

— Что с гобой? — посмотрел на неё супруг.

— Голова что-то закружить, — прошептала несчастная. — Думать, что, наверное, от морозный воздух.

— Да, сегодня холодно, — запахнул шубу Ярополк. — А ещё идти на Лысую гору! Хорошо тебе — ты крещёная, вправе отказаться.

— Я остаться здесь, полежать в одрина.

— Ну, ступай, ступай. Отдохни порядком. Как вернусь — зайду. — Муж поцеловал её в щёку.

Поклонившись, Настя исчезла во дворце.

По ступенькам поднялась в терем, забежала в одрину, рухнула на колени под образами. Стала креститься, кланяться и молить по-гречески:

— Господи, сохрани и помилуй! Пусть останется жив-здоров, но уйдёт, уедет и со мной больше не увидится. Удержи меня от греха, огради от его любви, разлучи нас навеки. Господи, прошу! Господи, за что такие мучения?..

Сзади скрипнула дверь. Юная гречанка обернулась и ахнула: на пороге стоял Милонег — в шубе, но без маски.

— Ты сойти с ума, — прошептала женщина. — Как сюда попасть?

— Чепуха. Знаю с детства выходы-входы. Все направились к Лысой горе, я же — скрылся, — опустившись рядом с ней на колени, холодом, морозом обдал. — Настенька моя... Славная, любимая...

Бывшая монашка стояла, словно неживая.

— Ну, скажи что-нибудь, желанная... Получила моё Евангелие?

— Получила, — пискнула она.

— И письмо прочла?

Та кивнула.

— Я решился, потому что не мог... Мука смертная — знать, что ты чужая жена... Милая, хорошая... — Он схватил её ладони в свои. — Если помнишь, если любишь ещё — бежим!

— Нет, — сказала гречанка тихо. — Я давать обет...

— Не смеши меня — что ещё за обеты? — начал целовать её щёки, губы. — Брось, забудь. Нет на свете ничего важнее любви. Нашей с тобой любви — понимаешь это? Убежим, скроемся, уедем. В Новгород, к Владимиру. Нас Добрыня не выгонит, он хороший. Ну а выгонит — дальше побежим, в Швецию, к варягам.

— Нет, пожалуйста... Дьявол-искуситель... Я не мочь... Бог меня карать...

— Нет, любимая. Я приму христианство. Я уже решил. Мы с княгиней Ольгой говорили много... Обвенчаемся в церкви. Будет по закону! Грех — сейчас с язычником жить!

— Господи... — и Анастасия заплакала. — Я не мочь, я не мочь... — Но слова Милонега, ласковый его голос, добрые глаза и нежнейшие поцелуи делали своё; бывшая монашка потянулась к нему, руки обвила вокруг шеи, губы утопила в его губах. Спрягала лицо на его груди. В шутку попеняла: — От тебя пахнуть, как козёл...

— Это шуба такая, извини. Два часа на морозе прыгал, прежде чем зашёл.

Губы их сошлись, и горячий поцелуй лучше слов сказал: оба любят и готовы на всё! Красная лампадка образа освещала. Золотился оклад. Красно-рыжие блики омывали влюблённых: тонкую шею Анастасии, запрокинутую назад голову, профиль Милонега — нос горбинкой, — и сплетённые руки. Богородица смотрела на них. И кивала вроде бы: да хранит вас Господь, дета неразумные!..

Вдруг открылась дверь: на пороге стоял грозный Лют. А из-за спины выглядывала хазарка Суламифь, прислуживавшая княжне, глухо бормоча:

— Он подняться... я видать... обнимать... целовать...

— Пёс поганый! — крикнул сын Свенельда. — Как ты смел дотронуться до чужой жены? До снохи Святославлевой? Как ты смел не погибнуть летом на Днепре? Надругаться над жребием? — выхватив из ножен меч, он закончил: — Ничего, я восстановлю справедливость. Ты заплатишь за всё, жалкий вор!

Милонег попятился. К счастью, короткий меч тоже был у него под шубой, в ножнах, прикреплённый к поясу. Сбросив козий мех и оставшись в одной рубашке, юноша смотрел на Мстислава. Настя, ломая руки, призывала их образумиться и просила Люта лучше убить её, чем невинного Милонега.

— До тебя очередь дойдёт, — процедил сквозь зубы Свенельдич, адресуясь к гречанке. — Отобьём у тебя охоту мужу изменять, — и взмахнул мечом.

От удара неимоверной силы Милонег мог быть разрублен от плеча до пояса, если бы не прыгнул вовремя назад. Лют ударил снова. Но клинок пришёлся в клинок, высек брызги искр и не смог поранить противника. Жериволов сын защищался ловко. Уклонялся, отступал, действовал быстрее и тоньше. Но Мстислав был сильнее: меч его крушил всё подряд — стол, скамью, спинку у одра, а попав в тюфяк, поднял в воздух клубы пуха. Настя забилась в угол. Двое мужчин пробегали мимо неё, яростно сопя, потные, свирепые. Бились насмерть. Но в конце концов Милонегу удалось обмануть Свенельдича: юноша набросил на него простыню с одра и ударил по голове крышкой от разрубленного стола. Лют осел и свалился.

— Убегай! — крикнула гречанка. — Он сейчас очнуться!

— Без тебя не сделаю шага. Только вместе! — отвечал Милонег.

Но на лестнице послышался топот: это поднимались дружинники, вызванные хазаркой.

— Мы погибнуть! — задрожала Анастасия.

— Береги себя! — посмотрел на неё влюблённый с душераздирающей нежностью. — Я вернусь за тобой! Обещаю! — И, ногой высадив оконце, прыгнул в темноту.

Пролетев по воздуху сажень с четвертью, он благополучно врезался в снег на скате крыши, съехал вниз, снова полетел кувырком, сорвавшись со стены, и затих в сугробе. Вылез, отряхнулся и, не замечая мороза и того, что всего лишь в одной рубашке, побежал к дому Жеривола.

В это время очнувшийся Лют сдёрнул с головы простыню и, ругая дружинников, бросился в погоню. Оседлав коней, поскакали из детинца, обогнули стену, осмотрели сугроб, спасший Милонега.

— В общем, так, — приказал Мстислав. — Ты, Шарап, направляйся к северным воротам, ты, Балуй, — к южным. Наглухо закрыть! Ты, Микула, скачи на Лысую гору, князю доложи. А со мной — Пусторосл и Батура, мы в его отчий дом поедем. Больше Милонежке некуда бежать. Схватим тёпленьким.

И действительно: не успел Жериволов сын юркнуть в дверку, напугав бабку Тарарыку до смерти (ключница волхва в первый момент подумала, что явился призрак, и едва не хлопнулась в обморок), как в ворота стали дубасить Лют и его подручные.

— Отворяй, Тарарыка, — заорали они. — Или подожжём, выкурим его.

Бабка запричитала:

— Да кого ж, родимые? Я одна-одинёшенька, только спать легла.

— Милонега — «кого»!

— Чур меня, чур! Что ж вы говорите, для чего надсмехаетесь надо мной, над старой? Милонежек давно мёртвенький лежит, упокоился во Днепре.

— Хватит притворяться, — разозлился Лют. — Пришибу, коли не откроешь.

Милонег, спрятавшись за створкой ворот, Тарарыке кивнул. Бабка отомкнула запоры. Трое всадников проскакали во двор.

— Где он прячется? Говори, Яга!

— Нету никого, я сказала. Коль не верите — поищите сами.

— И поищем, поищем! Ежели найдём — хлопнем тебя, как муху!

Спешившись, они побежали в дом. Милонег же прыгнул в седло одного из коней, резко его пришпорил, выскочил со двора — да и был таков.

Он помчался к северным, Подольским воротам, теша себя надеждой, что они ещё не закрыты. Но расчёт его оказался ложным: несколько привратников грелись у костра, явно сторожа вход и выход. «Значит, с юга тоже не проскочить, — закусил губу Милонег, поворачивая коня. — Что же делать?»

Лишь один человек мог его укрыть — православный священник отец Григорий. И влюблённый в гречанку поскакал к церкви Святой Софии.

Между тем Свенельдич рыскал по дворам. На подмогу ему прискакали дружинники, посланные Святославом с Лысой горы, во главе с княжичем Олегом. Быстро договорились, кто в каком конце ищет. Церковь Святой Софии выпала Олегу.

Он, подъехав к дому отца Григория, постучал в калитку.

— Кто? — спросил холоп.

— Я — Олег Святославлев. Где хозяин твой?