— Что, плохие новости? — обратился к нему Варда Склер.

Иоанн посмотрел на евнуха Петра и сказал с крайним раздражением:

— Твой отец, Лев Фока, и твой сводный брат Никифор тайно бежали из заточения с острова Лесбос и укрылись в монастыре в четырёх верстах от столицы. Лев уже объявил себя василевсом и призвал объединяться вокруг него для борьбы против «узурпатора» — то есть меня. Паракимомен Василий собирает гвардию для отпора, но отборных войск может не хватить — лучшие наши силы здесь и в Малой Азии.

— О, проклятье! — не сдержался Куркуас.

Все сидели, онемев от известия.

— Я надеюсь, ваше величество, вы не станете думать про меня, что из родственных чувств я смогу пойти на измену? — произнёс евнух Пётр, волнуясь. — Наша отвратительная семейка мне всегда была малосимпатична...

— Знаю, знаю, — отмахнулся Цимисхий, — можешь не бояться. — И, подумав, резюмировал так: — Делать нечего. Варду Склера отправляю на юг. Поднимай паруса, выходи из Дуная. Ты быстрее всех можешь оказаться в Константинополе. И бери с собой тысяч двадцать пехотинцев. Всадники останутся у меня. Мы пойдём на переговоры с русскими. Вышвырнем их отсюда к чёртовой матери и походным порядком поспешим на Босфор. Лев с Никифором не успеют пикнуть — мы возьмём и того и другого мёртвой хваткой. Пусть отныне не ждут пощады. Навсегда отобью охоту спихивать меня с трона!

Через день Святославу доложили о парламентариях с греческой стороны. Он весьма удивился и велел сказать, что примет их. Князю забинтовали раненую грудь и надели на него чистые, не запачканные кровью одежды. Слабость чувствовал сильную, противную, но держался бодро и сидел в кресле как ни в чём не бывало. Рядом с ним находились воеводы: Вовк, Милонег и Свенельд. Дверь открылась, и вошли византийцы: Иоанн Куркуас, греческий епископ Феофил Евхаитский и ещё два патрикия.

— Свет и благолепие вашим душам, — прогундосил военный министр, а один из патрикиев перевёл его слова на русский. — Мы пришли безоружные, но с богатыми дарами. Видишь: тут и золото, и алмазы, и мечи дамасской работы. Не побрезгуй, княже, и прими в знак добра и мира.

Святослав поглядел на него бесстрастно. А потом сказал:

— Забери дары. Русичей нельзя подкупить безделками. Наша армия не разгромлена, и мы сможем ещё помериться силой в чистом поле.

Куркуас ответил:

— Наша армия тоже в полной силе. Но зачем истреблять друг друга, если можно договориться? Бой продемонстрировал: преимуществ нет ни у кого. Мы равны. Так давайте разойдёмся ко взаимному удовольствию.

Феофил Евхаитский, светлый благообразный старик с белой бородой, ласково добавил:

— Помним твоего батюшку, князя Игоря. Тоже был воинственный, но всегда шёл на компромиссы. Тридцать лет назад мы составили договор о мире и дружбе. Почему бы и тебе не последовать славному примеру?

— На каких условиях? — не сдавался отец Владимира.

— Можно обсудить, — улыбнулся Куркуас. — Наше предложение: Киев и Константинополь отныне — союзники. Вы продолжите беспошлинную торговлю у нас, мы — у вас. Русь не имеет более претензий к Болгарии, ваше войско беспрепятственно уходит на родину. Вы сохраняете за собой крепости в Поднестровье и на севере Чёрного моря. Но не трогаете наш Херсонес в Тавриде. Мы вам платим в качестве компенсации за убытки золотом и бриллиантами. Вот, пожалуй, и всё.

Святослав молчал. Было видно, что он страдает: то ли рана заболела сильнее прежнего, то ли тема беседы была неприятна; может — и то и другое вместе. Наконец он проговорил:

— Хорошо, мы подумаем. Завтра вы узнаете о нашем решении.

Византийская делегация откланялась. Дверь за ней закрылась. Воеводы посмотрели на князя: тот сидел с сомкнутыми веками, бледный и поникший.

— Лекаря позвать? — обратился к нему Милонег.

Святослав приоткрыл глаза и отрезал:

— Обойдусь. Просто я устал. Надо лечь.

Трое подручных помогли Святославу добрести до одрины. Он откинулся на подушки, облегчённо вздохнул и спросил, глядя в потолок:

— Что вы думаете об их предложениях?

— Думаю, что это — лучший выход в наших обстоятельствах, — горячо произнёс Свенельд. — Мы уходим не с позором, а с честью.

— Значит, все походы в Болгарию оказались напрасны? — задал горький вопрос киевский правитель.

— Что поделаешь, княже. Человек предполагает, а Перун располагает...

— Я поддерживаю Свенельда, — отозвался Вовк. — Мы уйдём, не приобретя ничего, но и не отдав ничего, что закреплено в договоре князя Игоря. Если б нас разбили, то могло оказаться много хуже.

— Ну а ты, Милонег? Почему молчишь? — задал ему вопрос Святослав.

Тот заметил грустно:

— Потому как молчание — знак согласия... Надо ответить положительно на условия греков.

Князь заплакал. Воеводы не поверили, что действительно видят настоящие слёзы своего владыки. Тем не менее это было так.

— Горе мне, горе, — прошептал Ольгин сын. — Я не смог сравняться славою с Александром Македонским... Жизнь не удалась... Всё проиграно... — Но, потом успокоился, вытер щёки и сказал снова твёрдым голосом: — Завтра ты, Свенельд, и ты, Милонег, отправляйтесь к Цимисхию. И скажите ему о нашем согласии и составьте договор. И на греческом, и на русском. Я его подпишу.

— Если речь зайдёт о сроках нашего отхода, что ответить?

— Мы отметим 20 июля день Перуна и погрузимся в ладьи через сутки. А теперь ступайте. Мне необходимо побыть одному...

Воеводы вышли из одрины на цыпочках...

Делегатов принял сам Цимисхий. Говорил доброжелательно и спокойно. При участии епископа Феофила вместе продиктовали писарю соглашение об условиях замирения. А прощаясь, василевс обратился к Свенельду:

— И ещё передайте князю: я хотел бы с ним увидеться. Можно встретиться на нейтральной территории — в рощице восточнее Доростола. Там прекрасные места, тишина, деревья. Если спросит, зачем, то скажите: по приватному поводу.

— Будет ему доложено слово в слово, — поклонился Свенельд.

Встреча состоялась 18 июля. В рощице натянули тент, под которым в кресле резного дерева с позолотой восседал правитель империи. Он сверкал драгоценными каменьями и парчовым платьем. Двое слуг опахалами отгоняли мух. Сзади находились приближённые лица, слуги и охрана.

Князь приплыл на ладье, бросившей якорь саженях в двухстах от намеченного места встречи. С борта на верёвках спустили чёлн, и в него спрыгнул Святослав. Он заправски работал одним веслом, стоя на колене и гребя попеременно справа и слева. Ольгин сын был в обыкновенной белой рубахе и простых портах. Лишь сафьяновые сапожки алого цвета, шейная гривна да серьга с жемчугом и рубином отличали его наряд от обычных смертных. А на голове развевался длинный оселедец. И охраны у князя не было.

Святослав подошёл к Цимисхию и отметил про себя низкий рост василевса, рыжину волос и довольно крупную лысину Иоанн же увидел перед собой стройного и дикого видом мужчину, с толстой шеей, голубыми глазами, плоским носом и усами, свисавшими чуть ли не до середины груди. Поздоровались. Обнялись несколько формально, из соображений приличия, как предписывалось союзникам. Сели друг против друга. Обменялись незначащими словами по-гречески. Наконец Цимисхий перешёл к главному вопросу. Он спросил:

— Я хочу узнать, как живёт в княжеских чертогах дочь Анастасия.

Собеседник его, сильно коверкая греческие слова, произнёс корректно:

— Думаю, что счастлива. Свадьбу сыграли по всем обычаям, весело, красиво. Не препятствуем её желанию посещать христианскую церковь. Выучилась по-русски. Сын мой души в ней не чает.

— Очень рад. Я хотел бы передать ей послание. — Василевс сделал знак рукой, и ему протянули свиток. — В нём я благословляю дочь на терпение и любовь к супругу. Если молодые захотят предпринять путешествие в Константинополь, я приму их как желанных гостей. Раз мы не чужие с тобой теперь, воевать просто недостойно. Всё, что разделяло нас раньше, пусть останется на совести интригана Никифора Фоки. Мы отныне друзья. Как звучит по-русски то, кем мы друг другу доводимся отныне?