«Свой среди чужих, чужой среди своих, – подумал Коля, продолжая пялиться под ноги. – Да, высоковат для гнома, но низковат для человека. Полукровка…»

– Пророчество сбывается, – загадочно сказал старший гном. – Пойдемте в пиршественный зал. Вы устали и голодны. Мы хотим проявить гостеприимство.

Солдат не возражал. Дела можно отложить и на утро.

Все проследовали в менее помпезное помещение, в котором стояли сдвинутые буквой «П» каменные столы и скамьи. Проворные гномихи в считанные минуты натаскали небогатой снеди. Гостям отвели места во главе стола, рядом со старостой. Подальше расселись рядовые гномы и их подруги. Галдеж царил несусветный. Лавочкин сравнил это застолье с обедом в пионерском лагере, только детишки были бородатыми.

Староста (Лавочкин узнал, что его величали эрцгерцогом[30]) залез на скамью, пронзительно свистнул. Шум стих.

– Братья и сестры! – крикнул главный гном. – Вы знаете: у нас на каждое событие есть свое пророчество. Влюбленным родителям Страхенцверга предрекали плохую судьбу… И верно, они стали изгоями, а их сын – чародеем и оборотнем. Самому нашему предку сулили лютую смерть, и он ее принял. Предсказана нам и ее величие Белоснежка. И вот мы ей служим… – Маленькие рудокопы зароптали, недовольные хозяйкой. – Но из темного прошлого посланы нам и светлые лучики надежды. Одной из этих надежд проникнуто пророчество о том, что придет герой и приведет высокородного потомка легендарного Страхенцверга. Потомка из людей! Воцарится сей потомок в нашем роду, приведя его к свободе, достатку и миру! Так поприветствуйте же Николаса Могучего и нашу родственницу Страхолюдлих!!!

Трапезная взорвалась радостным гвалтом. Гномы хлопали, орали, улюлюкали и топали ножками по полу.

Коля почувствовал пристальный взгляд. На него откровенно пялилась гномиха. Знаки приязни одинаковы у людей и гномов: кончик языка пробежался по пухлым губкам, обнаженное плечико подалось вперед, копна каштановых волос взыграла волной, когда обольстительница отвернулась, чтобы вновь скоситься на героя из героев.

– Похоже, на тебя положили глаз! – крикнула в ухо Лавочкину Хельга.

Начался пир.

Следующий же тост выпал Николасу Могучему.

– Уважаемые хозяева! – громко проговорил Лавочкин, когда стих шум. – Ваше гостеприимство безгранично. Но я заметил, у вас трудные времена…

Гномы закивали, хмуро взирая на пареную репу, корешки хрена, запеченную кротятину и разбавленное пиво. По залу пробежал шепот:

– Эх, сейчас бы козлятинки…

– Подождите! Козла не трогать! – Коля поднял руку, в которой сжимал флейту. – Пировать, так с музыкой!

Он заиграл корявую мелодию, напоминающую «Цыпленок жареный», заполняя столы горячей курятиной, хлебом, сметаной и добрым элем.

Раздались аплодисменты, плавно переходящие в чавканье и стук кружек.

– За будущий достаток! – провозгласил Лавочкин.

Позже эрцгерцог наклонился к Колиному уху и прошептал:

– Эх, Николас, вашу музыку я готов слушать хоть каждый вечер.

– Поверьте, мой репертуар быстро надоедает.

Слегка набив животики, бородачи потянулись к искусству.

В основном звучали длинные эпические песни вроде Хельгиной.

Из этих жемчужин народного творчества солдат узнал многое о жизни славного Страхенцверга. К примеру, сын гнома и человеческой женщины сам был женат и оставил после себя не только гору трупов, но и двух детей. Дочь Страхенцверга родилась гномихой, а сын – человеком. Гномиха осталась в пещере и стала предводительницей местного племени маленьких рудокопов. А сын ушел наверх, в королевство Вальденрайх, дав начало роду Страхолюдлих.

Любопытным оказалось и объяснение того, почему укус горбуна превратил похищенную принцессу в оборотня. Дело в том, что будущая мать злейшего в мире карлика сильно болела. Недуг был страшным, практически неизлечимым. А будущий отец Страхенцверга, могущественный колдун и многознатец, все-таки спас женщину, пересадив ей волчий гипофиз. Она выздоровела, но по полнолуниям стала превращаться в волчицу. Горбун унаследовал эту неприятную особенность. Позже он заметил за собой желание кого-нибудь укусить. Укушенные заражались оборотничеством.

Еще предок местных бородачей и их подруг отличался редкостной любовью к садизму. На его совести была гибель целого вида драконов – двенадцатиголовых. Страхенцверг охотился только на таких.

Он мог вырезать деревню, спалить город или наслать мор на целую страну, для того чтобы пробудить воображение, испытать вдохновение художника. До конца своих черных дней горбун считал себя именно живописцем, а не сумасбродным палачом…

Когда бесконечные песни закончились, настало время танцев. Гномы плясали под быструю ритмичную музыку, зачастую лишенную какой-либо мелодии. Каштанововолосая искусительница вытянула Колю из-за стола и закружила по мраморному полу, не прекращая обольстительных мероприятий и показывая «товар лицом».

Гномьи пляски предполагали высокие затейливые прыжки. Лавочкин самоотверженно танцевал и продержался довольно долго. Наконец сдался:

– Все, красавица. Я устал.

– Если герой устал, то красавица отведет его в опочивальню, – вкрадчиво сказала каштанововолосая.

Солдат, расслабленный элем и бесконечными скачками, не почуял скрытого смысла предложения гномихи, хотя она не очень-то и скрывала этот смысл.

– Веди, – кивнул Коля.

Он успел заметить ехидную улыбку Хельги Страхолюдлих, прежде чем вышел из зала.

Впереди семенила, отчаянно виляя бедрами, маленькая искусительница. Мощные своды, разукрашенные картинами, закончились, незаметно сменившись грубо вырубленными в скале пещерами. Эхо, размножавшее шаги, исчезло. Стало глухо, как в погребе. Потолки были едва выше человеческого роста. Коридоры постоянно разветвлялись. Все чаще в основных, широких, ходах встречались боковые двери.

– Квартиры, – пояснила провожатая.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Лавочкин.

– О! А я думала, герой не спросит. Пфердхен[31].

– Кобылка?!

– Да, я именно так и представилась.

– Очень… приятно. Я Николас.

– Экая новость! – рассмеялась гномиха. – Ну, вот мы и пришли. Наше с сестрой гнездышко.

– А сестра?..

– На пиру. Она любит веселиться…

Пфердхен толкнула одну из дверей, ступила во тьму. Через полминуты зажегся мутный свет: хозяйка запалила свечу.

Зайдя внутрь, солдат очутился в норе: низко, узко, мрачно… Согнувшись в три погибели, Лавочкин проследовал за Пфердхен в крайнюю справа дыру. Там стояла неестественно большая кровать – человеческая, не гномья.

– Вот и ложе, рыцарь.

Хозяйка водрузила свечу на сундук, стащила с кровати покрывало.

– Милости прошу.

– Спасибо. – Коля выжидающе посмотрел на Пфердхен.

– Раздевайся, – сказала она.

– А ты?.. – Солдат принялся подбирать слова, обозначающие «Ты уже иди, да?»

– А я тоже разденусь, не волнуйся, – ответила гномиха.

Лавочкин начал понимать, в какую сторону развиваются события. Пфердхен, конечно, женщина симпатичная, но очень уж маленькая: чуть ниже его пояса.

«Дурной вариант, – подумал парень. – Я будто этот… Ну, в „Лолите“… с мелкой… А тут еще Марлен… Ерунда какая-то!»

– Если я правильно догадываюсь… – промямлил он.

– Правильно, правильно, – проворковала Пфердхен, расстегивая платьице.

– Тогда, прости, ничего не получится.

– Ты повредился в бою?

– Н-нет.

– Болеешь?

– Нет.

– А что? – нетерпеливо спросила гномиха.

– Я дал обет.

– Ха! Я тоже дала обет. Я дала – я взяла.

– Нет, я так не могу. Понимаешь, ты…

– Я что? – гневно взвизгнула Пфердхен. – Я маленькая, да? Говори!!!

И тут из соседней комнатки донесся детский плач.

– Это кто? – Коля вытаращился на стену.

– Племянничек. Разбудили мы его, – досадливо сказала гномиха. – Побегу за сестрой.

Она зашагала к двери.