Всплываем. От кабины Пиратки слышен яростный бубнёж:

– В трясину им… В следующий раз напрямую в Бездонь завалитесь? Лошадушек бедных потом мыть по три часа…

Грызи вообще-то просто пояснила, куда нам надо. И попросила высадить поближе. Но у Пиратки плавать, где никто не плавал, – вроде как у Пухлика жрать что ни попадя. Так что она посадила нас прямиком в Охотничью Погибель.

Гиппокампы всплывают из мутных болотных вод. Вокруг – поросшая кочками и бурым мхом трясина. Твёрдая поверхность – шагов за двадцать. Пиратку это не смущает, она осведомляется у меня и Яниста, точно ли там берег. А потом магией воздуха всех нас на этот берег перекидывает. И садится курить вонючую трубку прямо на крыше «поплавка».

– Зовите, коли что!

Небо сочится и подтекает алым из кровавых царапин. Под ногами хлюпают остатки болота. Охотничья Погибель тянется за нами трясинистыми ручонками:за кустами проступают ровные мшистые лужайки, кое-где даже травка пробивается. На некоторых – россыпи клюквенных ожерелий. Вкусные ловушки. Смертоносные, как стряпня Плаксы.

Иногда трясина шлёт гонцов вперёд – приходится обходить. Путь нащупываем моим Даром и Даром Морковки. Его Светлость кривится и шипит, держится за ладонь, но исправно предупреждает, что впереди вода.

Первый зверь появляется минут через двадцать. Игольчатник – не тот, который играл с Морковкой. Самец покрупнее и потемнее, выходит на дорогу с приветственным оскалом.

– Не трогать, – говорит Грызи.

Игольчатник поворачивается задом и трусит впереди. Потом появляются другие – за деревьями и кустами.

Алапард. Две гарпии. Грифон. Ещё алапард.

Не прячутся, но и не подставляются. Провожают.

Дорогу теперь можно не выбирать: эта Крелла расщедрилась на пышную встречу. Идём по звериной еле заметной тропке гуськом. В ложбинах – грязноватые остатки снега, на пригорках – первые венчики весенников.

Мошкары нет, но вместо неё летает и жалит память.

«Что случается с кровавыми варгами?»

«Они меняются».

Это был третий месяц, как я пришла в питомник. И первый раз, как она это сделала на моих глазах.

Покрасила первый снежок в алый цвет, чтобы не дать беременной мантикоре раскатать в блин охотников, а заодно и их деревню. Охотники были полные отморозки, деревня была ни при чём, а про кровавых варгов я ни шнырка тогда не знала, потому мне было интересно.

«Меняются в смысле головой едут?»

«Иногда да. Иногда остаются в своём уме, но изменения всё равно заметны. Я встречалась с несколькими из тех, кто пытался практиковать Дар на крови…»

Я-прежняя наполняю молчание вопросом. Я-настоящая полагаю, что воспоминанию надо бы заткнуться.

«Меньше сочувствия, сострадания. Меньше эмоций – им приходится постоянно контролировать себя, они же постепенно прибегают к “лёгким путям” всё чаще. Иногда они считают, что открыли некое тайное знание, увидели “изнанку мира”. Оттого глядят на тебя свысока. Впрочем, они почти всегда смотрят на нас с презрением».

«Ну, вы же их вроде как изгоями считаете. И в общины им же…»

«Да, – Грызи задумчиво касается забинтованной ладони, – в общины путь заказан. Там слишком боятся финала. Того, к которому ведут “лёгкие тропы”».

Тут я молчу, даже в прошлом. С запретами варгов Грызи уже успела меня познакомить. Исповторялась про первый, самый важный – «не отнимай жизни».

«Как хищники… как охотники… – доносит мой Дар почти неразличимый шёпот – должно быть, вспоминает, как глядят эти, которые применяют Дар на крови. – И так часто… через последнюю черту».

По хребту проносится армия кусачих мурашей. Конфетка рассказала, что Хищные Пастыри тоже бывают разные. Бывают – случайно убивают животное, и ничего – становятся отшельниками, борются как-то с хищностью. Бывают – трогаются рассудком и начинают умерщвлять подопечные стада. И всё равно не доходят до «последней черты».

«Убей подобного».

Если варг убил человека – он, считай, совсем конченый. А если варг мало что использует Дар на Крови – так ещё и угробил человека, а то и несколько? Каверзный вопрос точит червяком – но прошлой-мне всё-таки хватает мозгов не ковырять в ране. Вместо этого я говорю:

«Ты-то не изменилась».

Хочется её приободрить. Прежнюю и нынешнюю. С прежней у меня получилось скверно. Та ответила только: «Мы не всегда замечаем перемены в себе».

– Ты не черта не изменилась, – говорю нынешней. Грызи поворачивает голову и глядит удивлённо. Не может понять, чего это я на ровном месте.

– Не знаю, как там насчёт внутри. По мне так всё такая же упёртая и спасаешь всех кого ни попадя.

– Иногда это единственный способ удержаться, – шепчет Грызи едва слышно. И не понять – приободрила я её хоть сколько или наоборот. Мантикоры корявые, раз в жизни мне хочется побыть немножко Морковкой.

Но мы уже пришли.

Хижина крошечная. Полусгнившая крыша, покосившаяся труба, обомшелые стены. Вытоптанные остатки жухлой травы. Бестии расселись по небольшой полянке. Глядят пустыми, равнодушными глазами. Марионетки на ниточках. Почти два десятка: пяток алапардов, четыре игольчатника, грифон, гарпии…

Морды повёрнуты не к нам. К двери ветхого домишки. Дверь распахивается гостеприимно, будто за ней долго ждали.

И я получаю ответ – что случается с кровавыми варгами.

Вот это.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЛЕЛЛ

Округа пропитана кровью. Пронизана её властным голосом. Алые прожилки прорастают сквозь тину, багряные метки неявно проступают на деревьях. И звери давным-давно утонули в её песни – и глядеть в их сознания опасно. Там колышется густое, солёное, вязкое, – норовит сковать, стиснуть, уволочь и подчинить. Оттуда глядит насмешливая, почти что незнакомая тень.

Только тень.

Отзвук прежнего на пороге ветхой избушки. Иссохшее лицо, и почти нет плоти на костях, дунет ветер – развеет. Ноги у тени черны и изранены – но она словно не чувствует, что идёт по подмерзшей земле. Плывёт, едва её касаясь, закутанная в сумерки – нет, в ветхое рубище, что-то наподобие жреческой хламиды с капюшоном.

Костистая тень с хищным взглядом, в котором – зыбкий багрец. Алой меткой сияет порез на бесплотной руке, вытянутой вперёд. Порез плачет мелкими, гранатовыми зёрнышками. Лениво скатываются на землю одно за другим. Ткут тонкую цепочку.

Неразрывную цепь чар, опоясывающих поляну.

У тени остались только губы – алые, молодые. Да волосы – чёрные и тяжёлые, совсем не тронутые сединой. Да ещё остался голос, тот самый, которым она пела ребятне весёлые песенки.

– Гризельда. Дочь Арделла из общины Тильвии. Ученица старой Изеллы. Ковчежник. Я рада, что мы вместе. И ты привела жертв, это очень хорошо, это облегчит тебе путь.

Что говорят тени того, кого не видел десять лет? Безумной жрице, которую – едва ли знаешь?

– Тётя. Я не знала, что ты здесь. В эту местность нас привели известия о смерти охотников. И рядом со мной не жертвы – ковчежники, как я.

– Привели, конечно, привели, – Крелла не говорит – выпевает слова монотонно и ровно. – Но разве ты не с нами? Я видела твою ладонь, твой нож над ней. И мне говорили, что ты давно на верных путях, и никто из нас не сомневался, что ты будешь одной из Жриц, величайшим из сосудов.

Ладонь исчерчена белыми шрамами. Утро холодит её, вынутую из кармана. И синие жилки бьются под кожей, стучат нетерпеливо: выпусти, выпусти, хватит клеток…

– Я восемь лет на «лёгких путях». И не считаю их ни верными, ни лёгкими. Но я хочу узнать больше о том, что происходит с варгами и с Кайеттой. И что случилось с тобой. Тётя Крелла… я дочь Хестер из дома при общине. Ты помнишь тот дом, совсем рядом с рекой? Помнишь мою мать?

Багряная трясина словно размыкается, открывая чистую воду тёмных глаз. На глазах проступают слёзы – воды прошлого. Блеск льда, и хохот малышни на катке, дымок из трубы, запах коричного печенья, простые, успокаивающие слова. Гриз собирает всё это внутри себя – во взгляде, в пустых руках, в стуке сердца – и посылает вперёд.