Марк ждал, вставив новый патрон; теперь парень повернулся лицом к дубу и собрался перед следующим выстрелом.

Если рана не тяжелая, немец в долгу не останется, и Марк был готов к ответным действиям.

Он не испытывал никаких чувств, был хладнокровен, но оживлен; каждый его нерв, каждая связка были предельно напряжены, зрение и слух обострились.

Тишина держалась еще какое-то время, потом возник звук. Сначала Марк не понял, но вот он раздался снова. Это был плач.

Он слышался все отчетливее, громче, истеричнее — душераздирающие всхлипывания.

— Ach, mein Gott… Mein lieber Gott… — мужской голос, жалобный, сломленный. — Das Blut… ach Gott… das Blut[40].

В душе Марка что-то лопнуло, глубокая трещина возникла в самой ее глубине. Руки затряслись, и парень почувствовал, как дрожат губы. Попытался стиснуть зубы, но они застучали.

— Прекрати, о Боже, прекрати, — прошептал Марк и выронил винтовку. Он зажал руками в митенках уши, пытаясь заглушить ужасные стоны умирающего немца. — Пожалуйста, — взмолился он вслух, — прекрати, пожалуйста.

А немец как будто разобрал его слова.

— Hilf mir, lieber Gott… das Blut![41]

Его голос прерывали отчаянные рыдания.

Марк неожиданно пополз вперед, слепо пополз по снегу, покрывающему склон.

— Я иду, — бормотал он. — Все будет хорошо. Только перестань!

Он чувствовал, что теряет сознание.

— Ach mein lieber Gott, ach, meine Mutti…[42]

— Боже, останови это. Останови.

Марк добрался до дуба.

Немец лежал, привалившись к стволу. Обеими руками он тщетно пытался остановить фонтан яркой артериальной крови, которая выплескивалась сквозь его пальцы. Две пули раздробили ему оба бедра, и снег уже превратился в кровавую кашу.

Немец повернул к Марку лицо, лишенное естественной краски, серое, покрытое испариной. Он был молод, не старше Марка, но быстро приближающаяся смерть сделала его лицо еще более юным. Это было лицо мраморного ангела, гладкое и белое, необыкновенно прекрасное, с голубыми глазами; прядь светло-золотых волос выбилась из-под каски и упала на гладкий бледный лоб.

Немец открыл рот — зубы у него за полными губами были белые и ровные — и что-то сказал, но Марк не понял.

Не сводя глаз с Марка, немец медленно осел у ствола дерева. Руки его бессильно опали, и нескончаемый поток крови из разорванной плоти замедлился. Светло-голубые глаза утратили лихорадочный блеск и потускнели, взгляд больше не фокусировался.

Марк чувствовал, как ткань мозга рвется, словно тонкий шелк. Это было почти физическое ощущение, где-то внутри. В глазах помутилось, черты мертвого лица перед ним потекли, как тающий воск, потом снова медленно обрели очертания.

Марк чувствовал, как внутри его продолжает рваться тонкая ткань рассудка; за ней открывалась темная зияющая пропасть.

Черты лица мертвого немца изменялись, пока окончательно не затвердели, и Марк увидел, как в зеркале, собственное лицо, искаженное ужасом. Собственное осунувшееся лицо, переполненные страхом карие с золотом глаза, собственный открытый рот — и Марк закричал от боли и отчаяния, оказавшись в этом мире искажений.

Этого остатки разума не выдержали, Марк услышал свой вопль, понял, что бежит, но в его голове была только чернота, а тело стало легким и невесомым, как у птицы в полете.

Немецкий пулеметчик резко развернул «максим» на треножнике влево и нацелил помещенный в водоохлаждающий кожух ствол на одинокую фигуру, несущуюся по склону холма к английским траншеям.

Бегущий забирал влево, и пулеметчик прижал деревянный приклад «максима» к плечу и послал короткую очередь чуть ниже, чтобы преодолеть естественную склонность целиться выше в спускающуюся мишень.

Марк Андерс почти не почувствовал удар двух пуль, попавших ему в спину.

Фергюс Макдональд плакал. Это удивило Шона, он такого не ожидал. Слезы медленно текли из воспаленных глаз, и сержант сердито вытирал их рукой.

— Разрешите послать наряд, сэр? — спросил он, и молодой капитан через плечо сержанта неуверенно посмотрел на Шона.

Шон кивнул, едва наклонив голову.

— Думаете, найдутся добровольцы? — неуверенно осведомился капитан, и сержант хрипло ответил:

— Добровольцы будут, сэр. Парни понимают, что сделал этот малый.

— Хорошо, как только стемнеет.

В самом начале девятого Марка отыскали. Он висел на ржавом проволочном ограждении у подножия холма, как сломанная кукла. Фергюсу Макдональду пришлось вырезать его стальными ножницами, и потребовался почти час, чтобы добраться до английских окопов; носилки тащили по снегу и грязи.

— Он мертв, — сказал генерал Кортни, глядя при свете лампы на белое осунувшееся лицо на носилках.

— Нет, — возразил Фергюс Макдональд. — Моего парня так легко не убьешь.

Паровоз резко свистнул, колеса застучали по металлу моста. Высоким столбом поднялся серебряный пар, потом его отнесло назад ветром.

Марк Андерс далеко свесился с балкона единственного пассажирского вагона; ветер развевал его волосы, частицы сажи из трубы летели в лицо, но парень заслонил глаза рукой и посмотрел на реку, над которой они проезжали.

Вода внизу текла между качающимися тростниками, потом наталкивалась на быки моста, завихрялась, и река, зеленая, широкая и сильная, устремлялась дальше, к морю.

— Вода для этого времени года высокая, — вслух произнес Марк. — Дедушка будет доволен. — И он почувствовал, как его губы растягивает непривычная улыбка. В последние несколько месяцев он очень редко улыбался.

Паровоз миновал мост и начал подъем на противоположный склон. Ритм работы машины сразу изменился, скорость упала.

Марк наклонился, надел на плечи старый военный ранец, открыл дверцу балкона, выбрался на стальную лесенку и повис на одной руке над мелькающим внизу гравием откоса.

Скорость еще больше упала: подъем стал круче. Марк снял ранец с плеч, наклонился как можно дальше и бросил его так, чтобы он мягко опустился на гравий. Ранец подскочил, покатился с откоса и застрял в кустах, как животное на бегу.

Марк, точно определив миг, когда поезд окажется на вершине, отпустил перекладину и прыгнул, перемещая свой вес вперед, чтобы смягчить приземление. Он ощутил, как ползет под ногами гравий.

Марк удержался на ногах и остановился, когда вагоны еще проносились мимо; часовой с площадки в конце поезда сердито посмотрел на него и крикнул:

— Это нарушение закона!

— Пошли за мной шерифа, — крикнул в ответ Марк и иронически козырнул, когда паровоз начал набирать скорость. Ритм колес снова резко изменился. Часовой погрозил кулаком, и Марк отвернулся.

Из-за прыжка снова заболела спина. Марк сунул руку под рубашку около подмышки и пошел по шпалам обратно. Потрогал углубление ниже плеча и в который раз удивился тому, как близко от позвоночника прошли пули. Шрам на ощупь казался шелковистым и вызывал почти чувственное ощущение. Раны заживали очень долго. Марк невольно вздрогнул, вспомнив дребезжание колес тележки, на которой перевозили перевязочные материалы, и невыразительное, почти мужское лицо старшей сестры, когда она вкладывала в открытые раны длинные марлевые тампоны; он не забыл, как больно было, когда блестящими стальными щипцами снова снимали повязки, услышал свое собственное отрывистое дыхание и резкий безликий голос сестры:

— Не будь ребенком!

И так ежедневно, день за днем, неделя за неделей, пока горячечное беспамятство, вызванное пневмонией, которая поразила ослабленные ранением легкие, не стало казаться благословенным отдыхом. Сколько времени это заняло — сперва полевой лазарет во Франции, в грязном поле, покрытом колеями, оставленными колесами санитарных машин, где похоронные команды рыли могилы прямо за больничными палатками, после госпиталь под Брайтоном и темный туман пневмонии, потом корабль, идущий домой по Атлантике, когда приходилось жариться в тропиках, и наконец санаторий для выздоравливающих с его приятными лужайками и садами — сколько? Четырнадцать месяцев, за которые война, ошибочно названная Великой, кончилась. Боль и беспамятство стерли ощущение времени, и все равно Марку казалось, что прошла целая жизнь.