– Послушайте, Иззи, мы уже потратили два дня. Есть справедливая цена, и вы ее знаете… так давайте на этом покончим, – сердито говорил Шон.

– Но я потеряю деньги, – жаловался Гольдберг. – Я ведь должен зарабатывать на жизнь. Каждый человек имеет право зарабатывать на жизнь.

– Идет, – Шон протянул руку. – Будем считать, что договорились.

Мистер Гольдберг еще секунду поколебался, потом вложил свою пухлую руку в кулак Шона, и они, оба довольные, улыбнулись друг другу. Один из помощников мистера Гольдберга считал соверены, выкладывая их по пятьдесят штук вдоль прилавка, потом Шон и Гольдберг пересчитали их и окончательно ударили по рукам. Шон наполнил золотом две брезентовые сумки, хлопнул мистера Гольдберга по спине, взял еще одну сигару и, тяжело нагруженный, направился в банк.

– Вы снова пойдете в вельд? – спросил вслед ему мистер Гольдберг.

– Да, очень скоро! – ответил Шон.

– Не забудьте здесь свои припасы.

– Я обязательно вернусь, – заверил его Шон.

Мбежане понес одну сумку, Шон – другую.

Шагая по тротуару, Шон улыбался, и ветер относил дым сигары назад, за его голову. В мешке золота есть нечто такое, что позволяет человеку чувствовать себя восьми футов ростом.

Ночью, когда они лежали рядом в темном фургоне, Катрина спросила:

– У нас хватит денег, чтобы купить ферму, Шон?

– Да, – ответил Шон. – Хватит на лучшую ферму на всем полуострове Кейп… а после новой поездки хватит и на то, чтобы построить дом и амбары, купить скот, вырастить собственный виноград, и еще кое-что останется.

Катрина недолго помолчала.

– Значит, мы возвращаемся в буш?

– Еще одна поездка, – сказал Шон. – Еще два года, и мы отправимся на Кейп. – Он обнял ее. – Ты ведь не возражаешь?

– Нет, – ответила она. – Думаю, это мне нравится. Когда мы едем?

– Не сразу, – рассмеялся Шон. – Вначале немного развлечемся.

Он снова обнял жену – она все еще была очень худа: прижимая ее к себе, он чувствовал кости.

– Несколько красивых платьев тебе, моя милая, а мне костюм, который не выглядит модной тряпкой. Потом посмотрим, какие развлечения может предложить нам этот город. – Он замолчал: в его голове появилась новая идея. – Черт побери! Я знаю, что мы сделаем. Наймем карету и поедем в Йоханнесбург. Снимем номер в «Гранд-отеле» и немного там поживем. Будем мыться в фарфоровой ванне и спать на настоящей кровати. Парикмахер приведет в порядок твои волосы и подровняет мне бороду. Будем есть раков и пингвиньи яйца… Не помню, когда я в последний раз пробовал свинину или баранину. – Шон говорил без устали, а когда на мгновение смолк, Катрина негромко спросила:

– Разве танцевать не греховно, Шон?

Шон улыбнулся в темноте.

– Конечно!

– Хочется разок пожить в грехе – ну, не слишком, немного, чтобы понять, каково это.

– Вот и посмотришь, – сказал Шон как можно более алчно.

На следующий день Шон отвел Катрину в самый дорогой женский магазин Претории. Он выбрал материал для полудюжины платьев. Одно из них будет бальным, из шелка желтого канареечного цвета. Экстравагантно, Шон понимал это, но ему было все равно: он видел легкий румянец вины на щеках Катрины и прежний блеск в ее глазах.

Впервые после болезни она снова жила.

Он с благодарной щедростью сорил соверенами. Продавщицы им радовались, они окружили их с подносами, полными женских мелочей.

– Дюжину этих, – говорил Шон, – да, и эти тоже подойдут.

Тут его взгляд выхватил на противоположной полке что-то зеленое-зеленое, как глаза Катрин. Он ткнул пальцем:

– Это что?

Две девушки устроили гонку, едва не сбив друг друга с ног. Победительница принесла ему шаль, и Шон набросил ее на плечи Катрины. Вещь была прекрасная.

– Мы ее берем, – сказал Шон, и вдруг губы Катрины задрожали, она заплакала, жалобно всхлипывая. Волнение оказалось слишком сильным. Продавщицы пришли в ужас – они толклись вокруг Шона, как куры во время кормления. Шон тем временем подхватил Катрину на руки и понес к наемной карете. У двери он остановился и через плечо бросил:

– Платья должны быть готовы к завтрашнему вечеру. Успеете?

– Они будут готовы, мистер Кортни, даже если моим девушкам придется работать всю ночь.

Шон отнес Катрину в фургон и уложил на кровать.

– Прости меня, Шон, со мной такое впервые…

– Все в порядке, милая, я понимаю. Спи.

Следующий день Катрина отдыхала в лагере, а Шон снова отправился к мистеру Гольдбергу и купил у него все, что им понадобится для следующей экспедиции. Еще день ушел на погрузку фургонов, и к этому времени Катрина казалась достаточно здоровой, чтобы поехать в Йоханнесбург.

Выехали в первой половине дня. Мбежане правил, Шон и Катрина сидели на заднем сиденье, держась под пледом за руки, а Дирк прыгал по всей карете, иногда прижимался лицом к окну и отпускал замечания на смеси английского, голландского и зулусского языков; Шон называл такой язык диркским. До Йоханнесбурга доехали гораздо быстрей, чем ожидал Шон. За четыре года Йоханнесбург вырос вдвое и вышел в вельд им навстречу. Они проехали по новым районам и оказались в центре. Здесь тоже произошли перемены, но в целом центр оставался таким, каким Шон его помнил.

Они пробирались через забитую Элофф-стрит, и вокруг, смешиваясь с толпами на тротуарах, возникали призраки прошлого. Шон услышал смех Даффа и быстро повернулся на сиденье, чтобы определить источник звука – денди в шляпе канотье, сверкнув золотыми зубами, снова рассмеялся в проезжающем мимо экипаже, и Шон понял, что это не Дафф. Очень похожий, но другой. И все было так: похоже, но чуть другое, ностальгическое, но печальное, с ощущением потери. Прошлое утрачено, и Шон знал, что назад ему не вернуться. Ничего не остается прежним, реальность может существовать только в одном времени и в одном месте. Потом она умирает, и ты, утратив ее, должен искать в другом времени и в другом месте.

Они заняли в «Гранд-отеле» номер с гостиной, двумя спальнями, большой ванной и балконом, который выходил на улицу и откуда открывался вид на копры и белые шахтные отвалы вдоль хребта. Катрина устала. Они рано поужинали в номере, и Катрина легла, а Шон пошел в бар выпить перед сном. Бар был заполнен. Шон нашел место в углу и молча слушал непрерывные разговоры вокруг. Он больше не был частью всего этого.

Картину на стене над прилавком сменили; раньше здесь висела сцена охоты, а сейчас генерал в красном мундире, выразительно забрызганном кровью, прощался на поле битвы со своим штабом; штабные офицеры казались скучающими.

Шон провел взглядом по стенной панели. Он помнил, он так много помнил! Неожиданно он заморгал.

У бокового выхода в панели стены трещина, напоминающая по форме звезду. Шон заулыбался, поставил стакан и помассировал костяшки правой руки. Если бы Оки Хендерсен не нырнул под его удар, он бы снес ему голову.

Шон сделал знак бармену.

– Еще один бренди, пожалуйста. – И пока тот наливал, спросил: – Что случилось с панелью у двери?

Бармен взглянул на стену и снова стал смотреть на бутылку.

– Когда-то давно какой-то парень саданул кулаком. Хозяин не стал заделывать, оставил на память, знаете ли. Должно быть, парень был силач… Панель здесь в дюйм толщиной.

– А кто он был? – в ожидании спросил Шон.

Бармен пожал плечами.

– Какой-то бродяга. Они приходят и уходят. Зарабатывают несколько фунтов, выливают их на стену и снова уходят туда, откуда пришли. – Он скучающим взглядом посмотрел на Шона. – С вас полдоллара, приятель.

Шон пил медленно, поворачивал между глотками стакан в руках и наблюдал, как бренди налипает на стекло, словно жидкая нефть. Тебя запомнят по треснувшей стене в баре.

«Пойду спать, – решил он, – это больше не мой мир. Мой мир наверху, спит, надеюсь!»

Он чуть улыбнулся про себя и допил бренди.

– Шон? – Кто-то положил руку ему на плечо, когда он уже повернулся, чтобы уйти. – Бог мой, Шон, это действительно ты?