— Вы хотели что-то обсудить со мной, — сказал он. — Полковник, ведь мы с вами занятые люди.

Такая прямота немного смутила Шона. Он готовился к типично африканскому окольному подходу, но пришлось перестраиваться на ходу.

— Прежде всего, мистер Мангуза, хотелось бы, чтобы вы знали, насколько высоко я и мои партнеры ценим концессию Чивеве. — Шон намеренно употребил слова «высоко ценим». — Сегодня утром я говорил с ними по телефону, рассказал про несчастный случай, и они поручили мне уладить дело любой ценой. — Он снова употребил слово «цена» и многозначительно замолчал.

В подобного рода переговорах следовало придерживаться определенного этикета. На взгляд жителя Западного полушария все это было обычной взяткой, но здесь в Африке это называлось «системой подарков» — общепринятым и вполне приемлемым средством решения проблем. Пускай правительство развешивает во всех общественных зданиях плакаты, на которых нога в армейском ботинке раздавливает голову ядовитой гадине, а над всем этим красуется надпись «Искореним коррупцию», все равно всерьез никто этого не воспринимал. Даже более того — каким-то странным образом сами эти плакаты в какой-то мере подтверждали, что правительство признает данную практику.

На данной стадии Джеффри Мангуза должен был согласиться, что убытки следует компенсировать, или каким-нибудь иным образом дать понять, что готов слушать и далее. Но он продолжал молчать и разглядывать Шона сквозь стекла своих блестящих очков. Через несколько мгновений Шон вынужден был заговорить снова.

— Если вы допили, то может нам лучше немного пройтись? — Терраса клуба была заполнена посетителями, и вокруг было слишком много нежелательных слушателей. Мангуза допил свой джин-тоник и, не говоря ни слова, отправился следом за Шоном на лужайку.

На поле как раз подходила к концу очередная игра. Шон неторопливо шагал вперед вдоль кромки поля и, когда игроки и их помощники остались далеко позади, негромко начал:

— Я сообщил своим партнерам, что вы — самый влиятельный человек в департаменте и что белый директор лишь скрепляет своей подписью принятые вами решения. Я сказал им, что вы вполне в состоянии спустить на тормозах любое расследование и снять с нас любые обвинения, которые могут возникнуть в связи с этим несчастным случаем. Я был так уверен, что даже поспорил с ними на десять тысяч американских долларов. Если я выиграю спор, то с радостью передам свой выигрыш вам, мистер Мангуза, переведя его на любой указанный вами счет в любой стране мира.

Мангуза остановился и повернулся к нему лицом. Увидев выражение его лица, Шон едва не отшатнулся. Мангуза заговорил, и голос его дрожал от ярости:

— Даже сама ваша мысль о том, что я готов принять взятку, оскорбительна для меня лично. Это я еще мог бы пережить, но кроме всего прочего это еще оскорбляет нашу революцию и ее героев, которые сложили головы в борьбе за освобождение своей родины от империалистического и колониального ига, это оскорбление нашей партии и ее вождей, самого духа марксизма и, наконец, всех африканцев в целом.

— Видит Аллах, я всего-то и предложил какие-то паршивые десять тонн, а вовсе не реставрацию монархии.

— Вы, конечно, можете и дальше улыбаться своей высокомерной белой улыбкой, полковник Кортни, но мы знаем вас как облупленного. Нам известно о ваших связях с южноафриканскими властями и о той шайке хулиганов-матабелов, которую вы собрали. Нам известно, что все они воевали бок о бок с вами против сил революционной демократии. Они все контрреволюционеры, низкопоклонники капитализма, а вы — их предводитель.

— Я просто по ошибке застрелил львицу, а один из моих низкопоклонников искалечен, вот и вся моя контрреволюционная деятельность.

— Мы не спускаем с вас глаз, полковник, — зловеще сообщил Мангуза. — Можете быть уверены, что в вашем случае я дам совершенно правильное заключение и что оскорбление в мой адрес и в адрес моего народа вам припомнится.

Мангуза развернулся и большими шагами двинулся обратно к зданию клуба, а Шону оставалось лишь растерянно покачать головой.

— Итак, остается лишь попрощаться с прекрасной концессией Чивеве, — пробормотал он. — Ну и дурак же я! — Несмотря на присущее ему легкомыслие, он вдруг ощутил, как у него засосало под ложечкой в предчувствии неминуемого несчастья.

Контора компании «Сафари Кортни» располагалась в центре столицы между Домом Правительства и гольф-клубом. Рима уже ждала его в приемной, стены которой были увешаны цветными плакатами с изображениями диких животных и фотоснимками, на которых довольные клиенты демонстрировали свои охотничьи трофеи. Едва Шон вошел, как она вскочила из-за стола.

— Шон, примерно час назад звонили из больницы. Шадраху ампутировали ногу.

На несколько мгновений Шон буквально лишился дара речи, потом медленно подошел к шкафчику, достал из верхнего ящика стакан и полупустую бутылку дорогого виски. Потом он плюхнулся на диван и налил себе на три пальца.

— Достойное завершение отличного дня, — наконец сказал он и залпом осушил стакан.

Рима ушла, оставив его сидящим на диване. Виски оставалось всего на две порции, и когда бутылка опустела, Шон отправился в отель «Мономатапа». Отель был битком набит туристами, и среди них оказалась белокурая тевтонская валькирия, облаченная в полный костюм, который бы вполне подошел героине фильма «Из Африки». Стоило Шону войти в бар, как они встретились взглядами, и она улыбнулась.

— Какого черта! — сказал себе Шон. — Это куда дешевле виски, а наутро никакого похмелья.

Немецкая фройляйн хохотала, слушая жалкий немецкий Шона, и довольно скоро выяснилось, что она в одиночку занимает президентские апартаменты на четырнадцатом этаже. Она заказала в номер бутылку «мумма», и они выпили ее в постели.

Утром, пока Рима составляла для него полетное задание, а потом, взяв сумку вяленого мяса, ездила к диспетчерам, Шон поехал в больницу.

Ногу Шадраху ампутировали на несколько дюймов ниже бедра. Восточногерманский доктор показал Шону рентгеновские снимки.

— Безнадежно. — Врач указал на осколки костей. — Как конфетти!

В хирургическом отделении присесть было некуда, поэтому Шон некоторое время постоял возле постели Шадраха, вспоминая вместе с ним сражения и охоты, в которых они принимали участие. О ноге они не говорили, а когда воспоминания иссякли, Шон дал медсестре сто долларов, чтобы она как следует ухаживала за ним, и отправился в аэропорт.

Рима уже договорилась насчет полетного задания, а «бичкрафт» был заправлен и под завязку нагружен всякой всячиной от свежих фруктов и овощей до туалетной бумаги для лагеря.

— Ты просто героиня, Рима, — сказал он, а потом, стоя у трапа самолета, вкратце поведал ей о своей встрече с Джеффри Мангузой.

— Короче, все это неутешительно, — закончил он. — Думаю, тебе стоит начать подыскивать себе другую работу.

— Я очень сочувствую тебе, Шон, — сказала она. — Но обо мне можешь не беспокоиться. Я просто не знала, как сказать тебе, что 16 сентября я улетаю в Канаду. Все улажено. Скоро я стану профессорской женой.

— Будь счастлива, — сказал Шон и в первый раз поцеловал ее, а она, несмотря на темно-ореховый цвет кожи, густо покраснела, отчего стала лишь еще более хорошенькой.

Шон сделал три круга на малой высоте над лагерем и, заканчивая третий, наконец заметил «тойоту», за рулем которой сидел Джоб, а Матату примостился в кузове. Машина неслась к взлетно-посадочной полосе. Он приземлился и зарулил «бичкрафт» в загородку из оцинкованной сетки, предназначенной не давать слонам отрывать крылья, а львам жевать колеса.

Когда подъехала «тойота» с Джобом и Матату, они перетаскали груз в кузов, а потом Шон рассказал им о том, что Шадрах лишился ноги.

Они вместе прошли через всю войну в буше и навидались всякого, но сейчас Шон заметил в глазах Джоба боль и горечь, когда тот пробормотал: