— Я слишком стар, чтобы покидать остров, — возражал Бен-Абрам, когда Дориан настаивал, чтобы он участвовал в походе и заботился о здоровье солдат.

— Мы оба знаем, что ты так же силен и проворен, как в день нашей первой встречи, — говорил Дориан. — Неужели ты позволишь мне умереть на материке от какой-нибудь страшной болезни? Ты мне нужен, Бен-Абрам.

Дориан замолчал, услышав шум в конце террасы. Он встал и раздраженно крикнул стражникам:

— Что за шум? Я приказывал не беспокоить!

— Я пыль под твоими ногами, великий шейх. Но тут пришла старуха, которая кусается, царапается и брыкается, как бешеная кошка.

Дориан с досадливым возгласом вознамерился приказать стражнику вышвырнуть старуху пинком под зад, когда та закричала:

— Аль-Амхара! Это я, Тахи! Во имя Аллаха, позволь мне говорить с тобой о той, кого мы оба любим.

Дориан похолодел от ужаса. Тахи никогда не решилась бы на подобную нескромность, если бы с Ясмини не случилось что-то ужасное.

— Пропустите ее, — крикнул он стражникам и сам торопливо пошел навстречу старухе, едва живой от усталости и тревоги.

Она повалилась наземь и обняла его ноги.

— Куш знает о вас с девушкой. Когда Ясмини вернулась в зенан, он поджидал ее и отвел в маленький домик за кладбищем, — выпалила она.

По своей жизни в стенах зенана Дориан хорошо знал, что это за маленький дом. Вопреки строгому запрету мальчики зенана подстрекали друг друга пробраться через колючие кусты и коснуться страшной деревянной рамы. Они пугали друг друга жуткими историями о том, что Куш делает с женщинами, которых забирает сюда. Одним из самых ужасных воспоминаний Дориана о жизни в зенане были крики девушки по имени Салима, которую забрали туда, когда Куш узнал о ее любви к молодому воину из охраны губернатора.

Крики продолжались четыре дня и три ночи, постепенно слабея, а наступившая в конце концов тишина была ужаснее самых пронзительных воплей.

Предупреждение Тахи на долгие мгновения лишило его самообладания. Он чувствовал, что сила покинула его ноги и ими не пошевелить; сознание туманилось, словно пытаясь уйти от этого ужаса. Но он, содрогнувшись, преодолел слабость и повернулся к Бен-Абраму. Старый врач встал. Его лицо было исполнено тревоги и сочувствия.

— Я не должен был этого слышать, сын мой. Ты, должно быть, потерял рассудок. Но мое сердце разрывается от боли за тебя.

— Помоги мне, старый друг, — взмолился Дориан. — Да, я по глупости совершил ужасный грех, но это грех любви. Ты знаешь, что делает с ней Куш.

Бен-Абрам кивнул.

— Я видел плоды его чудовищной жестокости.

— Бен-Абрам, мне нужна твоя помощь.

Силой взгляда Дориан хотел побудить старика к действию.

— Я не могу войти в зенан, — сказал старый врач.

— Если я выведу ее оттуда, ты поможешь?

— Да, сын мой. Если удастся привести ее ко мне, я помогу. Если не будет поздно.

Бен-Абрам повернулся к Тахи.

— Когда он забрал ее в маленькую комнату?

— Не знаю. Часа два назад, — всхлипнула Тахи.

— Тогда у нас очень мало времени, — резко сказал Бен-Абрам. — Необходимые инструменты у меня с собой. Нужно идти немедленно.

— Тебе не поспеть за мной, отец. — Дориан надел перевязь. — Поезжай за мной как можно быстрее. С восточной стороны есть тайный ход под стеной.

Он быстро объяснил, как найти вход в туннель.

— Я проезжал там и помню старые руины, — сказал Бен-Абрам.

— Жди меня там, — сказал Дориан и, перепрыгивая через три ступеньки, бросился на конюшню. Подбегая, он увидел, что один из конюхов выводит во двор вороного жеребца, чтобы почистить. У лошади на изящной голове арабского скакуна была узда. Это был один из самых быстрых жеребцов среди тех, которых подарил Дориану на прощание калиф в Маскате.

Он выхватил повод у удивленного конюха и взлетел на голую спину жеребца. Вонзил пятки в бока, жеребец рванул с места, и, еще не достигнув ворот, они неслись галопом.

Они проносились по узким улицам, распугивая кур, собак и людей. А когда вырвались на открытую местность за городом, Дориан лег на спину жеребца, ухватил его за шею и погнал во весь опор.

— Беги! — шептал он коню, и тот водил ухом, прислушиваясь. — Беги ради моей жизни и любви.

Они промчались через мангровую рощу.

Дориан свернул с главной дороги, и сто ярдов они шли по илу, потом снова ступили на твердую почву и пробрались через пальмовую рощу, срезав почти полмили.

Впереди между стволами виднелись высокие белые стены зенана; выехав из рощи, Дориан повернул к берегу, чтобы его не могли увидеть от ворот.

Прямо впереди показались руины и, держась рукой за холку жеребца, он спрыгнул на землю. Жеребец не остановился, и Дориан использовал инерцию движения, чтобы пролететь через кусты к самому краю углубления.

Он выпростался из цепких ветвей и побежал к темному отверстию. Проход внутри был уже и ниже, чем он помнил, и в нем царила непроглядная тьма. Когда неровная поверхность под ногами начала подниматься, Дориан едва не упал.

Наконец он увидел впереди тусклый свет — выход — и смог прибавить шагу. Подпрыгнув, он ухватился за край отверстия, одним движением подтянулся и оказался на залитой солнцем террасе, где много лет назад Ясмини и ее подруги играли в куклы.

Там было пусто. Широким шагом он пересек террасу и спустился по лестнице — той самой, на которой Заян аль-Дин повредил лодыжку, — в сад.

У начала лестницы он остановился и осмотрелся. Над зенаном и садами навис полог тишины. Рабыни не занимались клумбами и фонтанами, не было никакого движения, даже птицы не пели. Ветерок стих, как будто вся природа затаила дыхание. Пальмовые листья молча повисли, и ни один лист не шевелился на высоких вершинах казуарин.

Дориан вытащил саблю, зная, что без колебаний убьет любого евнуха, какой попытается преградить ему дорогу, и направился к северному концу зенана, к мечети и кладбищу.

Он пробежал по узкой аллее между внешней стеной и мечетью. Впереди изгородь из колючих кустов окружала кладбище. Дориан пролез в отверстие, которое хорошо помнил, и оказался на кладбище. На каждой могиле стоял надгробный камень, а свежие могилы еще были украшены выцветшими лентами и флагами.

Домик стоял на дальней стороне, колючая изгородь вокруг него сильно разрослась за те годы, что Дориан ее не видел. Дверь в домик была открыта. Дориан затаил дыхание, ожидая услышать изнутри звуки страдания. Тишина была удушающей и зловещей, она казалась заряженной злом.

И тут Дориан услышал голоса — высокие голоса, бабью болтовню скопцов. Саблю он прятал под полой одежды и теперь неслышно извлек ее. Послышался смех, и Дориан увидел одного из евнухов. Тот сидел на краю только что выкопанной могилы, свесив в нее ноги, его мягкий живот лежал на коленях. Дориан подошел к нему сзади. Он видел на его спине проступающие сквозь жир бугорки позвонков: евнух наклонился вперед и разговаривал с кем-то в яме.

Дориан вонзил острый, как игла, конец своего длинного кривого ятагана между двумя позвонками, одним хирургическим ударом перерубив позвоночник. Евнух умер, не издав ни звука, и скользнул в яму; тяжесть тела сняла его с клинка.

Как мешок жира, он упал на стоявшего внизу.

Придавленный его тяжестью второй евнух гневно завизжал и попытался освободиться.

— Что ты делаешь, Шариф? Что за забавы?

Из ямы показалась его бритая голова, похожая на яйцо страуса.

Дориан взмахнул саблей и резко опустил ее, аккуратно разрезав череп пополам до самых зубов. Поворотом запястья высвободил клинок и повернулся к двери домика.

Он кинулся внутрь, и, когда приблизился, из дома показался Куш, преградив ему дорогу своим массивным телом. Они смотрели друг на друга всего мгновение, но Куш сразу узнал его. Он был в толпе на берегу, когда Дориан сошел на сушу после прибытия флотилии из Маската.

С поразительным для такого тучного тела проворством евнух отпрыгнул в комнату и схватил стоявшую у стены лопату. Другим прыжком он оказался за деревянной рамой, на которой лежала Ясмини, и занес лопату над девушкой.