По-прежнему улыбаясь, он наклонился и положил руку на ее срам, нежно погладил мягкие темные волосы меж ног.

— Я уверен, ты слышала об участи дурных девушек, которые попадали в эту комнату. На всякий случай, если ты не знаешь, я буду объяснять тебе, что мы делаем.

Он кивнул одному из евнухов, и тот подошел к Кушу с деревянным подносом. На подносе лежали два небольших свертка из тонкой рисовой бумаги и формой напоминали рыбу длиной в палец, с утончающимися концами. Пакеты блестели в свете лампы, густо смазанные бараньим жиром.

— В каждом пакете пять унций порошка жгучего перца. Я сам выращиваю стручки в своем маленьком саду. Перец острейший. Даже моголу, который всю жизнь питается острыми пряностями, мой перец сожжет кожу и плоть во рту. Когда я размалываю перец, мне приходится надевать перчатки, чтобы уберечь руки.

Неожиданно он воткнул в нее указательный палец.

— Один сверток — в это маленькое ароматное отверстие спереди.

Ясмини закричала от неожиданности, боли и унижения, а Куш продолжал улыбаться, глядя на нее. Потом вытащил палец, но снова засунул его, еще глубже.

— А второй пакет для другого отверстия, более темного, сзади.

Он вынул палец, понюхал, сморщил нос и скорчил рожу евнухам. Те радостно захохотали.

Куш взял с подноса один из пакетов. Ясмини в ужасе смотрела на него, пытаясь разорвать свои путы.

— Держите ноги, — велел Куш евнухам. Один из них насильно раздвинул ей колени. Куш развел нежные волоски и мягкие губы под ними.

Затем с уверенностью, рожденной практикой, протолкнул смазанный жиром сверток в тело девушки.

— Вижу, аль-Амхара уже прошел этим путем и облегчил мне задачу, — сказал он, отступил и вытер пальцы о тряпку.

— С передом закончили. Теперь зад, — сказал он и взял второй сверток.

Помощник просунул руки под тело Ясмини, взялся за маленькие круглые ягодицы и грубо развел их в стороны.

Ясмини прикусила губу, и ее зубы стали розовыми от крови. Она извивалась гибким золотистым телом, насколько позволяли ремни, и слезы стекали ей в волосы.

Свободной рукой Куш порылся между ее ягодицами.

— Раскрой шире, — сказал он помощнику. — Да, так лучше. Так упруго и приятно.

Всхлипывания Ясмини перешли в истошный крик.

— Да, — усмехнулся Куш. — Вот так. До конца. Насколько я смог просунуть.

Он сделал шаг назад.

— Готово! Дело сделано. Свяжите ей лодыжки и колени, чтобы она не могла выбросить лакомство.

Они проворно связали Ясмини, потом отошли и с удовлетворением осмотрели свою работу.

— Теперь идите и заканчивайте копать шлюхе могилу.

Евнухи вышли на кладбище, и вскоре стало слышно, как лопата врезается в мягкую землю. За работой они болтали и смеялись.

Куш подошел к Ясмини сбоку.

— Твои носилки готовы. Есть и ткань, чтобы прикрыть тебя, когда мы опустим тебя в землю.

Он показал на все это у дальней стены.

— Посмотри. Я даже своими руками приготовил тебе надгробный камень. — Он повернул его так, чтобы Ясмини могла прочесть. — На нем день твоей смерти, и он говорит миру, что ты умерла от лихорадки.

Теперь Ясмини молчала, тело ее было напряжено. Взгляд ее глаз, диких и блестящих от слез, устремился к лицу Куша, когда тот склонился к ней.

— Понимаешь, порошок жгучего перца столь смертоносен, что проедает рисовую бумагу, а жидкости внутри твоего тела смачивают и еще больше размягчают ее. Вскоре бумага растворится, и порошок в твоих интимных местах высвободится.

Он погладил ее волосы — от лба назад, потом с женственной нежностью большим пальцем вытер слезы с глаз.

— Сначала ты почувствуешь легкое покалывание, жжение, которое постепенно превратится в огонь, пожирающий огонь. Он заставит тебя мечтать о менее жгучем пламени ада. Я не раз видел, как на этой деревянной постели умирали развратницы, но не думаю, что существуют слова, способные описать их страдания. Порошок проест твою утробу и внутренности, как сто крыс, вгрызающихся в плоть, и все женщины в зенане услышат твои крики. И когда в следующий раз их будет искушать грех, они вспомнят тебя.

Теперь Куш дышал тяжело, лицо его исказилось: он был возбужден картиной страданий, которую сам описывал.

— Когда это начнется? — задал он риторический вопрос. — Кто знает… Через час, два, может, позже. Неизвестно. Когда закончится? Не могу сказать. Одни умирают за день, сильные могут умирать четыре дня и кричать до последнего мига. Думаю, ты сильная, но посмотрим.

Он подошел к двери и крикнул евнухам, копавшим могилу:

— Вы еще не закончили? Пока не закончите, не сможете прийти сюда и позабавиться.

— Мы скоро.

Один из них остановился, опираясь на лопату. Над краем ямы виднелись только его бритая голова.

— Мы управимся раньше, чем разорвется первый пакет.

Куш вернулся в комнату и удобно уселся на скамью у дальней стены.

— Ожидание — самое интересное, — сказал он Ясмини. — Некоторые умоляют о милосердии, но я знаю, что ты для этого слишком горда. Иногда храбрые пытаются скрыть от меня миг, когда пакет разрывается. Стараются лишить меня потехи, но ненадолго. — Он захихикал. — Совсем ненадолго.

Он сложил руки на мягкой, женской груди и откинулся на спину.

— Я буду с тобой до конца, Ясмини, буду делить с тобой острые мгновения. А потом изредка всплакну на твоей могиле, ибо я чувствителен и добросердечен.

Весть о том, что Куш забрал в маленький домик за кладбищем еще одну девушку, быстро разнеслась по зенану. И едва Тахи услышала страшную новость, она поняла, кто эта девушка.

Она также точно знала, что сделать. Не колеблясь, она набросила шаль и чадру и взяла корзину, с которой всегда ходила в город за покупками, когда ее посылали с поручениями жены принца или его наложницы. Свободная женщина, вдобавок старуха, она беспрепятственно, без досмотра выходила из зенана в открытый мир за его стенами, и среди ее обязанностей были ежедневные походы на базар.

Она вышла из своей комнатушки за кухней и кладовками и прошла через весь зенан. Тахи очень боялась, что кто-нибудь из евнухов остановит ее раньше, чем она доберется до ворот.

Над зенаном и его садами нависла глубокая неестественная тишина, словно там никто не жил.

Не смеялись дети, не пели женщины, и огонь на кухне погас. Все обитательницы женского мира закрылись с детьми в своих помещениях. Было так тихо, что когда Тахи остановилась и прислушалась, она услышала только стук собственной крови в ушах.

На страже у ворот был только один евнух, но он хорошо знал Тахи. Захваченный тишиной и ожиданием драмы, он едва скользнул по ней взглядом, когда она отвела чадру с лица, чтобы он узнал ее. Пухлой рукой с пальцами в многочисленных кольцах он сделал ей знак проходить.

Когда ее уже нельзя было увидеть от ворот, Тахи сразу бросила корзину и побежала. Пробежав милю, она так устала, что едва могла дышать. Она упала на краю тропы, не в силах сделать хоть шаг. Из полей показался мальчик-раб, он гнал перед собой двух ослов, нагруженных связками коры из мангрового леса — для дубления кожи. Тахи с трудом встала и порылась в одежде в поисках кошелька.

— Моя дочь умирает, — сказала она мальчику. — Я должна привести к ней врача. — И протянула серебряную рупию. — Отвези меня к нему, а в крепости я дам тебе еще одну монету.

Мальчик жадно посмотрел на монету и энергично кивнул. Он снял с осла одну из связок и положил ее в стороне. Потом усадил Тахи на осла, хлестнул животное, заставляя пойти рысью, и побежал следом, со смехом крича Тахи:

— Держись, матушка! Рабат быстр, как стрела. Ты моргнуть не успеешь, а мы уже будем в крепости.

Дориан сидел на террасе рядом с Бен-Абрамом. Они пили густой черный кофе и составляли список медицинских принадлежностей, необходимых для путешествия на материк. Почти с того мгновения, как Дориан ступил на берег Ламу, они радостно возобновили прерванную дружбу. Бен-Абрам каждый день присоединялся к Дориану в утренней молитве, потом они долго сидели и вели приятную беседу, как давние друзья.