— Скажи, Моисей, а от нас ты куда их поведешь? — спросила Надин, мельком взглянув на негров, слушавших Моисея с открытыми ртами.

— Следующая станция, мисси, — одна ферма, где живет семья квакеров. А они переправят нас дальше, к другим белым. А те — еще дальше. Так до самых Великих Озер...

Речь у нее оборвалась на полуслове, она застыла не шевелясь, омертвелая, уставясь куда-то странно вдруг остекленевшими глазами. Негры переглянулись с тревожным недоумением.

— Моисей! — позвал Юпитер, но она не откликнулась, не слышала, продолжала сидеть в той же неестественной окаменелости. «Ступор», — подумала Надин, соображая, что же ей предпринять.

— Да, мисси, подземная железная дорога работает, — внезапно опять заговорила негритянка спокойным тоном, как будто ничего сейчас и не произошло. Руки у нее задвигались, глаза вспыхнули прежним живым светом. — Не все белые люди плохие, есть и хорошие, которые нам помогают — кормят, прячут у себя, тайком перевозят от одной станции до другой. Только мало их... Что вы на меня так смотрите, мисси?

— Что с тобой сейчас было? — медленно спросила Надин.

— А что? Ах, да! — Блеснула белизна зубов. — Говорят, это у меня бывает, только я сама не замечаю. Дайте ваш пальчик, добрая мисси. Дайте, не бойтесь.

Она взяла белую слабенькую руку Надин черной, по-мужски крепкой рукой и, приподняв яркий платок, приложила к своей голове. На левой стороне лба, там, где начинались курчавые шерстистые волосы, палец белой женщины нащупал на черепе глубокую вмятину давно зажившей страшной раны.

— Что это у тебя? — почти с испугом спросила Надин.

— Память о детстве, мисси, — сказала негритянка. Сказано было с равнодушным видом, только неуловимо мелькнуло в глубине зрачков что-то недоброе. — Мне было тогда двенадцать лет, и я работала на плантации. Белый надсмотрщик погнался за мальчишкой-негром, чтобы исколотить его до полусмерти. Он крикнул мне: «Задержи его!» А я вместо того чтобы задержать, преградила дорогу белому человеку. Он рассердился, схватил гирю, которая была у него под рукой, и что было силы ударил меня по голове.

— Боже мой! — сказала Надин.

— Никто не думал, что я после того останусь жива. Но я выжила — я очень крепкая, — только долго хворала. С тех пор на плантации меня стали считать дурочкой и это было очень хорошо.

— Так ты все время и работала на плантации?

— Нет, после того меня купила белая леди. Днем я должна была прибирать в доме, чистить, мыть, а ночью качать младенца. Я не понимала, что нужно делать, и леди объясняла мне мои обязанности плёткой. Слов она не любила тратить. За день я сильно уставала и, когда качала ночью малютку, часто засыпала. Я даже не слышала, как кричит младенец. А он все время пищал... Тогда меня будил удар плетки. Леди спала тут же, плеть лежала у нее под рукой, на подушке, так что она могла будить меня, не вставая с постели.

От меня остались кожа да кости, я заболела, слегла, и тогда леди отправила меня обратно на плантацию, — раскурив погасшую трубочку, вновь невозмутимо повела негритянка свой рассказ. — Хозяин хотел сбыть меня с рук, ему не нужна была больная скотина, и все время, когда я валялась в своей хижине, водил туда покупателей. Но вид у меня был такой, что никто не хотел покупать, и хозяин очень сердился, бил меня за это. И так я лежала, больная, на куче тряпья от Рождества до марта и все время молилась: ««О боже, измени моего старого хозяина! Замени ему сердце, сделай его христианином!» А он все приводил и приводил новых людей, и они все торговались и торговались, а я лежала и только твердила себе: «О боже, сделай моего хозяина другим!»

— Какой ужас, какой ужас! — держась ладонями за щеки, повторяла Надин. Неведомый мир страданий и подвигов человеческих, перед которым померкло все то, о чем говорилось в «Хижине дяди Тома», внезапно раскрылся перед нею... А негритянка продолжала рассказывать, попыхивая трубочкой:

— Затем я услышала, что как только выздоровею и смогу двигаться, меня с двумя моими братьями отправят в кандалах далеко на Юг. И тогда я стала молиться по-другому: «Боже, если ты не собираешься заменить ему сердце, убей его! Убери его с нашей дороги, чтобы не смог он больше творить зло!» Потом пришли люди и сообщили, что хозяин и в самом деле умер. Он жил как злодей и умер как злодей. Бог внял моей молитве, мисси... А потом я поправилась и стала работать...

Прощебетав на лету, стремительно пересекла полуовал чердачного оконца острокрылая, двухвостая черная стрелка. Ласточки. Звонко перекликаясь, суетливые, чем-то озабоченные, то и дело резали они голубой сияющий воздух.

— Ты была замужем? — спросила Надин. Она не заметила, что спросила бы так женщину, равную ей. Она совершенно забыла, что перед нею беглая, всеми преследуемая, бесправная черная невольница.

— Да, мисси. У меня бы муж, Джон Табмэн. Он был освобожденный раб и не хотел бежать со мной на Север, в землю обетованную, куда я решила пробраться. Но оставаться на этой проклятой земле я больше не могла. Я рассталась с мужем, бежала и добралась до Канады.

— Одна?

— Одна. Я не знала дороги, шла по звездам и пряталась ото всех, в особенности от белых. Когда я поняла, что граница уже позади, я взглянула на свои руки, потому что мне не верилось, что я — это я, что я осталась прежней... А кругом, мисси, было так прекрасно! Сквозь деревья сияло солнце, и я почувствовала, будто попала на небо. Но позади остался мой народ, и я поняла, что никогда не буду счастливой, пока негры в неволе. Я видела их слезы и муки, и я готова была отдать каждую каплю крови в своих жилах, чтобы они были свободны. Ради этого я и живу...

Стремительные черные стрелы проносились в окошечке туда и сюда, где-то под карнизом послышалась взволнованная и сварливая птичья перебранка.

— Ласточки вьют себе гнезда, — сказала негритянка, заглянув в оконце, но так, чтобы с улицы ее не заметили. — Даже птицы небесные имеют пристанища, говорится в Писании. Только я вот всю жизнь без гнезда.

И с такой тихой, покорной, неожиданно вырвавшейся откуда-то печалью было это сказано, что дрогнуло у Надин сердце. Она обняла негритянку в неудержимом порыве жалости, сочувствия и преклонения молча коснулась губами темной щеки.

Впервые судьба столкнула Турчанинова с той, кого ввали Моисеем, за несколько месяцев перед тем.

Как-то ранним осенним вечером, в сумерках, когда он сидел у себя, работая над заказанным ему чертежом, на улице послышался приближающийся конский топот. Ивану Васильевичу показалось — кто-то вбежал на крыльцо. Он поднялся из-за стола и с лампой в руке вышел в темные сени. Входная дверь была почему-то открыта. Турчанинов притворил ее, и тут лампа осветила прижавшуюся к стене и со страхом на него глядевшую негритянку. Она притаилась за дверью, она держалась за грудь. Сверкнувший крутыми белками отчаянный, молящий взор, темный палец, приложенный к губам, — молчи, дескать...

Иван Васильевич поглядел, высоко подняв лампу, быстро закрыл железный засов и, не говоря ни слова, показал беглянке на лесенку, что вела на чердак. Проворно и бесшумно, точно кошка, негритянка взлетела, подобрав юбки, по крутым ступенькам наверх и пропала в темноте.

Погоня проскакала мимо дома не останавливаясь, глухой галоп затих вдали. Турчанинов запер чердачную дверцу на замок и вновь принялся за работу.

С той самой ночи дом Ивана Васильевича стал одной из промежуточных станций «подземной железной дороги».

Несколько раз после того, уверившись в человеке, который не только не выдал ее, но и дал пристанище, навещала его таинственная негритянка, всегда появляясь ночью и ведя с собою трех-четырех беглых. Турчанинов прятал их у себя и тем либо иным способом давал знать на соседнюю «станцию» знакомому квакеру, в поселок, расположенный в нескольких милях от городка. Следующей ночью квакер, а чаще его сын, приезжали за беглецами, прятали их под кладью на дне большого крытого фургона и отвозили к себе.