При виде Бюэлла поднялся со скамейки и пошел навстречу очевидно давно уже поджидавший его майор — сухощавый, длинноногий, смуглый, точно испанец, с впалыми, синими от бритья щеками.

— Честь имею явиться, сэр, по вашему приказанию. Майор Генри Мур, — представился он командующему армией.

— А! — удовлетворенно сказал Бюэлл. — Прошу ко мне.

Пройдя в низенькую комнату, ныне превращенную в кабинет, где за письменным столом к бревенчатой стене была прибита оперативная карта, а в углу стояло оставшееся от хозяев кресло-качалка, он отдал служебные распоряжения дожидавшимся его офицерам и, только когда все разошлись, обратился к Муру:

— Я получил ваше донесенье, майор, и вызвал вас для того, чтобы уточнить некоторые вопросы.

— Слушаю, сэр.

Не присаживаясь, генерал выдвинул ящик письменного стола, поворошил лежавшие там бумаги, нагнувшись и показывая розовую лысинку на седой макушке. Распечатанное письмо появилось у него в руках. Утвердив на носу очки в золотой оправе, Бюэлл уселся в кресло-качалку и бегло просмотрел исписанные листки. Майор продолжал стоять навытяжку.

— Вот, скажем, вы пишете, что, помимо нарушения правил ведения войны, полковник Турчин нарушает приказы командования.

— Да, сэр.

— Приведите примеры, — сказал Бюэлл, качаясь. Кресло размеренно поскрипывало. Очки генерала на секунду превращались в два слепых белых пятнышка, затем опять делались видны за стеклами зоркие, хитренькие блекло-голубые глазки.

— Как вы полагаете, сэр, если в отнятых у неприятеля местах освобождают черных и, мало того, принимают их в федеральные войска, это не есть нарушение военных приказов? — спросил Мур.

— А он это делает?

— Систематически.

— Да, это, конечно, нарушение. Беззаконие, черт побери!

— А то, что полковник Турчин возит с собой женщину, не нарушение приказа?

— Да, да, вы об этом пишете. Что это за женщина?

— Он называет ее женой. Но вы сами понимаете, сэр, в условиях войны кого хотите можно назвать женой.

— Да, да, конечно. — Генерал плотоядно прищурил глаз. — И что — хо-хо-хо! — она недурна, эта леди?

На такой вопрос майор Мур позволил себе ответить хоть и почтительной, но в то же время понимающей улыбкой, даже с оттенком фамильярности:

— Да, недурна... Кроме того, — как бы пришло вдруг ему на память, — кроме того, полковник Турчин подает дурной пример своим подчиненным.

— Чем это?

— Своим весьма непочтительным отношением к высшему командованию. Критикует приказы и распоряжения.

— О, это вполне на него похоже!

Игривое выражение слетело с круглого, пряничного лица Бюэлла, и оно приняло суровый вид — вспомнилось генералу выступление полковника Турчина на военном совете.

— Благодарю вас, майор! — Не вставая с кресла-качалки, Бюэлл протянул Муру пухлую, крепкую руку, и тот с чувством пожал ее, обрадованный полным успехом личной беседы с генералом. — Кстати, откуда вы родом, майор Мур?

На секунду майор запнулся. Из-за выпуклых стекол в упор глядели на него пронзительные глазки. «Свой!» — подумал майор.

— Из Нового Орлеана, сэр.

— Знавал я одного Мура из Нового Орлеана, — проговорил задумчиво Бюэлл, продолжая качаться в кресле. — Богатейшие хлопковые плантации.

— Это мой дядя, сэр! — сказал майор.

— Вот как?.. Он был основным поставщиком сырья для моих текстильных фабрик... Ах, эта война! — Генерал сокрушенно вздохнул, помолчал несколько минут. Сняв очки, спрятал в черепаховый футляр. — Ну что ж, майор, еще раз благодарю вас от имени командования. Ваши заслуги будут отмечены, можете не сомневаться. (Мур пристукнул каблуками.) А этим славянином мы займемся. Тут ему не Россия. От этих эмигрантов, на которых не скупится старушка Европа, нам, истинным американцам, одно беспокойство.

Под лазарет был занят богатый плантаторский дом с белыми дорическими колоннами на фасаде, владелец которого покинул именье, едва только узнал о приближении северян. Переступившие порог офицеры увидели полный разгром. Освободившиеся черные рабы в мстительном восторге распотрошили ножами мягкие диваны, переломали хозяйские стулья и кресла, повыкалывали глаза висящим на стенах фамильным портретам.

У входа в зал, где положили раненых, Надин повстречала работавшую санитаркой Гарриэт.

— Мисси, баня готова, я истопила, — сказала негритянка. — Можно мыть раненых.

— Хорошо, — ответила Надин, заправляя под косынку выбившиеся волосы.

— И еще я хотела вам сказать, мисси. Нужно сделать баню-прачечную для негров. Отдельно. С юга много бежит к нам народу. Приходят грязные, вшивые. Может вспыхнуть эпидемия. Чистота, мисси доктор, нужна им не меньше, чем хлеб и свобода.

— Хорошо, Гарриэт, я поговорю, — рассеянно отозвалась Надин, озабоченная своими мыслями. Вот уж неделя, как в бригаде работала присланная из штаба дивизии специальная комиссия, знакомясь с бригадными делами. Не только Надин, сам Иван Васильевич голову ломал, стараясь понять, по какому, случаю вдруг проявил Митчелл к нему столь повышенный и столь недобрый интерес, что это означало и что, наконец, совершил он противозаконного?

Женщины посторонились, давая дорогу санитарам. Привычно шагая в лад, они выносили из палаты тяжело провисшие носилки, прикрытые сверху простыней, под которой намечались очертания неподвижного человеческого тела. Свесившаяся с носилок бледная рука случайно задела руку Надин. От мимолетного этого касанья осталось ощущение ледяного холода.

Сопровождаемая Гарриэт, молодая женщина вошла в зал, охвативший ее привычным тяжелым, тошнотворным запахом госпиталя.

Весь пол по обе стороны прохода был завален желтой маисовой соломой, на которой, прикрытые одеялами, в два длинных ряда лежали, а где и сидели десятки обвязанных грязными бинтами мужчин, часто беспомощных, как малые дети. Хорошо знаком был Надин вид изнуренно-серых, страдальческих, часто совсем молодых лиц.

Она постаралась отогнать от себя докучные посторонние мысли и переключиться на заботы и дела, связанные с этой палатой. Прежде всего ее интересовало состояние парня из Айовы, которому вчера ампутировала ногу.

Странным сейчас казалось Надин, что первая операция, в какой пришлось участвовать, могла произвести на нее дурнотное впечатление. Оперировал главный хирург, властный, грубоватый в обращении толстяк с широким, крючконосым, совиным лицом, громогласно отдававший распоряжения помогавшим ему врачам и фельдшерам. Он походил на мясника, доктор Паттерсон: закрывающий грудь и выпуклый живот клеенчатый фартук забрызган кровью, в оголенной по локоть толстой мохнатой руке кривой нож... Одного за другим укладывали санитары на операционную койку раненых — растерзанную, живую, страдающую человеческую плоть, и без устали резал, штопал, латал, чинил ее доктор Паттерсон, отбивая у смерти, а зачастую и безжалостно открамсывал напрочь то, что нельзя уже было спасти.

Случилось, что в общей спешке раненого усыпили недостаточно крепко. Едва острый хирургический нож вошел в тело, чтобы отделить раздробленную руку, как молодой солдат вдруг распахнул глаза и с душераздирающим криком рванулся с операционного стола. От этого вопля над ухом, от вида окровавленных докторских рук и фартуков, от удушливого, сладковатого, мерзостного запаха крови и хлороформа, наполнявшего помещенье, на минуту Надин сделалось нехорошо. (Ничего похожего на то, как препарировали трупы на курсах. О, совсем, совсем не то!)

Неимоверным напряжением воли ей удалось перебороть и подступившую к горлу тошноту, и обморочную томность, разлившуюся по телу, она продолжала делать свое дело (только бы не показать врачам-мужчинам женскую свою слабость!). И все же Паттерсон заметил внезапную ее бледность, рявкнул, злобно сверкнув очками: «Извольте работать, мэм! Мне нужны врачи, а не слабонервные леди!»