Иван Акинфиевич слушал, сотрясаясь от смеха.

— По прошествии скорого времени, — продолжал Сысой Фомич, — вышел чиновник: «Его превосходительство просят вас к себе». Иду, а ноги так и подгибаются, так и подгибаются. Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его... Взошел к нему в кабинет, вижу — сидит за столом и никого, окромя нас двоих, нету. Однако, замечаю, ликом теперь не грозен, отнюдь, а светел и вроде даже благостен. Похоже, думаю, клюнуло. А все же еще не смею надеяться. Поманил губернатор меня пальчиком к себе поближе и говорит вполголоса: «Я вижу, ты хороший служака». Ей-богу, так и сказал. Как проговорил он такие слова, сердце во мне, поверите, взыграло. Гаркнул с превеликим усердием: «Рад стараться, ваше превосходительство!» А он поморщился — и мне в ответ: «Тише, дурак!»

— Так и сказал? — переспросил Иван Акинфиевич, утирая платком выступившие от смеха слезы. Софи сидела с каменным лицом.

— Так и сказал, — без тени улыбки подтвердил Сысой Фомич. — «Тише, говорит, дурак!» Вышел из-за стола, подошел вплотную — и так это шепотком: «Ежели будешь держать себя так же хорошо, то и служить тебе будет хорошо. Ежели по своей глупости попадешь в беду по уши, лишь один волос на голове останется сухим — я тебя выручу. Но ежели ты будешь так глуп, что ни одного волоса не останется сухим, — тогда уж пеняй на себя. Вот так. Понял?» — «Понял, ваше превосходительство! Покорнейше благодарим, благодетель вы наш!» С тех пор и зажили мы с начальством в мире и согласии... Нет, что ни говори, а с таким губернатором хорошо было служить. Хороший губернатор.

Иван Акинфиевич захлопал в ладоши.

— Эй, Прошка! — крикнул дремавшему в передней казачку. — Скажи, тот лётр, Фионе: адмиральский час.

Несколько минут спустя, с подносом в руках, вплыла ключница Фиона — дородная, белотелая, улыбчивая, в темном повойнике. На подносе прозрачный, запотевший от холода графинчик, тарелки со всякой закусочной снедью — маринованными грибками, кислой капустой, жареными карасями из перфильевских прудов. Поставив все на стол, Фиона поклонилась барам в пояс и павой уплыла из комнаты.

Иван Акинфиевич предложил было гостю разделить трапезу, но Турчанинов отказался наотрез: премного благодарен, но только что хорошо позавтракал.

— Душенька, — сказал тогда Перфильев дочери, — иди погуляй с Иваном Васильевичем. Покажи, тот лётр, наш парк.

Софи повела гостя в сад.

— Да, Софья Ивановна, лихоимство — наше российское зло, — негромко проговорил Турчанинов после первых минут молчания, когда шли они тенистой липовой аллеей. — Как ни бичуют писатели, воз и ныне там... Конечно, я знал, что мелкое чиновничество наше и полиция живут взятками. Но чтобы губернатор! Это, признаться, для меня новость... И наверно, такой губернатор не один.

Девушка промолчала. Скучен для нее был такой разговор, что ли?

Медленно шли они березовой аллеей, солнечное кружево светотеней скользило по черному военному сюртуку медными пуговицами и по легкому голубому женскому платью.

— Как вам понравилось на бале? — спросил Турчанинов.

Она задумалась на минуту.

— Не знаю, как вам сказать... Конечно, танцы, фейерверк — это чудно. Но как все издевались над этим бедным доктором!

— Дикость российская, — сказал Турчанинов. — Барство дикое, как выразился Пушкин.

Сейчас она что-нибудь скажет о князе Илье, о темной аллее... Но нет, ничего не сказала. Вместо того остановилась у замшелой скамьи, врытой в землю под высокой, старой, раскинувшей лапы елью и предложила:

— Сядем.

Носовым платком Турчанинов смахнул со скамьи каких-то ползающих по ней сцепившихся букашек, красных, с черными разводами на спинках. Софи уселась, расправляя широкие юбки. Иван Васильевич присел рядом, красиво оперся кулаком о колено. Он не знал, с чего начать разговор, молчал в некотором замешательстве.

В воздухе носилась желтая душистая пыльца с ольховых и орешниковых сережек. Березы уже зазеленели нежной молоденькой листвой. Даже старая ель, под которой они сидели, выбросила новые ростки, торчащие, как светло-зеленые свечечки, среди темной прошлогодней хвои. В овражке поблизости цвела черемуха — казалось, опустилось туда и залегло белое душистое облако. Где-то почти над самой головой звонко пересвистывались, пощелкивали птицы.

Девушка сидела, стараясь не встречаться с ним взглядом, и перебирала пальчики — он чувствовал ее взволнованность и легкое смущенье, ее настороженное ожидание каких-то значительных слов, которые он сейчас должен ей сказать.

«Какая юная свежесть, какая душевная чистота! — думал он, глядя на маленькое розовое ухо под черной вьющейся прядью, полный умиленья и нежности к девушке. — Достоин ли я ее, грязный, грешный, знавший не одну женщину?...»

Софи глубоко и блаженно вздохнула, вбирая полной грудью воздух.

— Правда, у нас хорошо?

— Очень хорошо, — с готовностью подтвердил Турчанинов.

Из-под белого облака доносился бодрый, ворчливо-веселый шум и плеск.

— Прямо Терек! — засмеялась девушка, по-прежнему избегая его взгляда. — Или Гвадалквивир. «Шумит, бежит Гвадалквивир...» А летом здесь песчаная лощинка и посреди тонюсенькая струйка, еле сочится... А вон там, — показала, вытянув открытую по локоть, бледную незагорелую руку, на крутой противоположный берег, где темнела дубовая роща, — там уже начинаются земли князя Кильдей-Девлетова.

Сквозь тонкий путаный рисунок веток — кое-где виднелись на них перезимовавшие бронзовые листки — сквозила чистая весенняя лазурь.

— Я каждый день приезжал в эту рощу, — сказал Турчанинов. — В надежде увидеть вас. И теперь езжу... каждый день.

— Каждый день? — спросила она полушепотом, отвернувшись.

— Каждый день. Часов в одиннадцать. И завтра сюда приеду... Вы будете, Софья Ивановна?

Не отвечая, низко опустив черноволосую, с прямым пробором голову, она принялась чертить что-то на земле носком ботинка.

— Будете? — настойчиво повторил Турчанинов.

— Не знаю.

— Я вас очень прошу быть завтра.

Забрал маленькую, теплую, послушную руку, она осталась лежать у него в ладони.

— Придете?

Подняв голову, она увидела добрые, серьезные глаза, устремленные на нее с молящим выражением.

— Может быть.

...Откуда взялись у Софи этот косой, быстрый, пленяющий взор, эти лукавые интонации в смеющемся голосе? И сама не знала.

Она приехала недавно. Скука деревенской жизни, от которой изнывали окрестные помещичьи дочки, еще не успела овладеть Софи. После многолетнего заточения в унылых стенах столичного пансиона на первых порах всей душой наслаждалась она свободой.

Вновь узнавала она старый, одноэтажный, обшитый потемневшим тесом дом с мезонином и балконом на деревянных потрескавшихся колоннах; низенькие комнаты, обставленные прадедовской мебелью красного дерева, с изразцовыми голландскими печами и множеством портретов и портретиков в овальных рамах на стенах. Кротко и благостно мерцающие в сумерках перед тусклым серебром старинных икон рубиново-красные лампадки; с детства памятный, устоявшийся, смешанный запах деревянного масла и сухих лекарственных трав...

Пройдя террасу, на которой в летнюю пору обедали и пили чай, она по ступенькам спускалась в большой запущенный сад, бродила под липами по заросшим свежей зеленой травкой аллеям, заглядывала в заброшенные, разросшиеся сиреневые и жасминные беседки, поднималась по остаткам кирпичной лестницы на холмик, откуда открывался красивый вид. Каким огромным казался этот сад в детстве — целым миром, полным неведомых тайн и темных опасностей!

А теперь все, на что только ни падал ее взор, удивительно до чего стало маленьким и тусклым. Постарело, обветшало... И отец с матерью стали совсем стариками. В особенности папа́...

Софи любила гулять. Она знакомилась с окрестными местами — в детстве почти их не знала — с ближайшими деревнями, с поемными лугами, откуда не сошла еще полая вода, с рощами и перелесками — так делали героини прочитанных романов. Неизменной спутницей при этом бывала Дуняша, круглолицая, с румянцем во всю щеку, веселая и разбитная дворовая девушка, данная ей в услужение Натальей Гурьевной.