Сильно покривил душой Иван Васильевич, рассказывая, как отнесся командующий армией к его выступлению. Если бы на самом деле так было! Но в действительности произошло все совсем по-другому. До сих пор не мог забыть Турчанинов ни изменившегося лица, с которого разом смахнуло всякую улыбчивость, ни резкого тона командующего армией, когда он, прервав его на полуслове, поднялся на ноги и заявил, что здесь не конгресс, а штаб действующей армии и что офицер должен беспрекословно выполнять приказы высшего командования, а не пускаться в какую-то неуместную критику, ни общего недружелюбно-осуждающего молчания, каким встретили горячую турчаниновскую речь собравшиеся военные люди...

Он стал прощаться с Надин.

— Только береги себя, Жан, милый, — сказала она умоляюще. — Не лезь в огонь. — И, разомкнув обвивавшие его шею руки, отступила на шаг, перекрестила по-русски.

Южный городок Хантсвилл, которым предстояло овладеть, лежал при железной дороге, связывающей Мемфис с Чарлстоном на Атлантическом океане. На подходах к нему пути заранее были разрушены конфедератами. Эшелоны не дошли до станции, головной поезд остановился среди равнины, и вылезшие из вагонов офицеры увидели перед тихо шипящим паровозом взорванные, торчащие кривыми клыками рельсы и поваленные столбы с обрывками телеграфных проводов.

...Подгоняя жеребца, Турчанинов ехал рысью по дороге вместе с начальником штаба и несколькими конными ординарцами.

Издали доносилась частая ружейная стрельба. Разгораясь больше и больше, постепенно она превращалась в непрерывный, ожесточенный, перекатывающийся из края в край сухой треск, в котором тонули гулкие сдвоенные и тоже непрерывные пушечные удары. Сражение кипело за лысым пригорком, куда всползала истоптанная гуртами скота дорога. Навстречу на повозках, запряженных мулами, везли тяжелораненых. Слышались стоны. Легкораненые шли сами, в одиночку и группами. Далеко были видны белые, наспех забинтованные головы и руки.

— Пленные! — сказал, глядя вперед, майор Блэк.

Под охраной трех пехотинцев — два по бокам, один сзади — медленно приближалась нестройная, понурая колонна безоружных людей в широкополых шляпах и серых куртках. Человек двадцать пять — тридцать их было. Когда поравнялись, Турчанинов спросил идущего в первом ряду офицера южан, какого они полка. Офицер в порванном мундире, высокий, молодой, — голова забинтована, просочилось вишневое пятно, — глядел в сторону, не отвечал на вопрос.

— Я спрашиваю, какого полка? — повысил Иван Васильевич голос.

Пленный продолжал молчать, непримиримо сжав запекшиеся губы.

— Вы плохо воспитаны, молодой человек, — сказал Турчанинов. — Когда спрашивают, полагается отвечать. Тем более когда спрашивает старший по чину.

Конфедерат поднял на него горящие, лютые глаза. Сипло сказал:

— С северянами я разговариваю только пулей или клинком.

— Первый Чарлстонский полк, сэр! — сказал за офицера один из пленных солдат.

— Мобилизованный? — спросил его Турчанинов.

— Мобилизованный, сэр. Иначе бы меня здесь не увидели. Воевать из-за негров охоты мало. Тем более что рабов у меня нет... Вы спросите, сэр, нашего лейтенанта, — ткнул большим пальцем в сторону офицера, — почему это гонят на войну только нас, простых людей, фермеров, а тех, у кого больше двадцати негров, начисто освобождают от мобилизации? Пусть скажет.

Турчанинов поскакал дальше.

Сзади послышался нарастающий гул и топот. Через минуту на полном карьере мимо пронеслась батарея. Ездовые, сидя верхом, нахлестывали тяжелых артиллерийских лошадей, солнце сияло на бронзовых стволах, из-под крутящихся зеленых колес вылетали камешки. Батарея «наполеонов» вынеслась на гребень холма, развернулась на всем скаку и застыла, уставясь пушечными жерлами в сторону врага. Забегали канониры. Отцепили орудия от зарядных ящиков, отвели лошадей пониже, за укрытие, поднося на руках снаряды, засуетились у пушек. Длинное желтое пламя выплеснулось из одного, из другого, из третьего, из четвертого жерла, повалил белый дым, волнуясь и расплываясь в воздухе. Четырехкратный грохот сотряс землю. Батарея начала обстрел неприятельских позиций.

Когда поднялись на пригорок, стал виден Хантсвилл. Солнце на несколько минут спряталось, длинные золотые спицы его лучей проткнули там и сям похожие на мотки дымчато-серой шерсти нагромождения облаков над городом. Среди скопления темно-красных, серых, желтых, голубых строений поднималась вдали белая церковь с острым шпилем. На окраине, пачкая сизое небо, тяжело и зловеще клубился темный дым разгорающегося пожара.

Но не вид лежащего в низине чужого города, который нужно было отбить у врага, привлекал сейчас внимание Турчанинова, а то широкое пространство между этим городом и подножьем холма, где развернулась и бушевала битва. Повсюду — и у каменного мостика через ручей, и у полуразрушенного домика с пробитой ядром красной черепичной крышей, стоявшего у дороги, и на обнесенных изгородями кукурузных полях, и дальше, у заборов городской окраины, — повсюду под жаркую трескотню перестрелки непрерывно вспухали белые плотные дымки, поднимались к небу, таяли, возникали вновь и вновь, постепенно сливаясь в большое, синеватое, изменчивое, то сходящееся, то расходящееся облако. Было видно, как на всем протяжении поля, по направлению к городу, где вдоль окраины гуще всего перебегали дымки выстрелов, двигались большие темные пятна. Чем дальше они удалялись от ручья, тем все более рассыпались на отдельные темные точки, которые настойчиво продолжали продвигаться и продвигаться вперед, хотя то и дело среди них появлялись ватные комочки ядерных разрывов.

Живописной, затейливо-безобидной, почти игрушечной выглядела издали общая картина сражения, и только бинокли, от которых не отрывались оба офицера, возвращали всему, что совершалось у них на глазах, подлинный суровый и безжалостный смысл. В оптических кружках линз с резкой, картинно яркой отчетливостью появлялись то ранцы и затылки солдат, кучно бегущих со штыками наперевес; то молоденький офицер кричит разинутым ртом, машет саблей — и вдруг будто споткнулся, колени под ним подгибаются, он неловко падает на бок, переворачивается и замирает, уткнувшись лицом в траву, а над ним мелькают бегущие ноги; вот промелькнуло чье-то залитое кровью лицо; белая оседланная лошадь растерянно скачет по полю, болтая пустыми стременами...

— Найт атакует в прекрасном стиле, — одобрительно сказал майор Блэк, держа у глаз бинокль.

— Найт действует неплохо, а вот о Муре этого сказать нельзя, — сердито отозвался Турчанинов. — Где же рассыпной строй, которому я учил Девятнадцатый полк?

— Да, наступают колоннами.

— Вы видите, какие несут потери?..

Капитан Найт со своим 18‑м полком действовал на левом крыле. Зуавы Мура атаковали противника в центре.

Через конных ординарцев Иван Васильевич передал приказы: командиру 19‑го полка рассредоточить людей и наступать цепями, командиру продолжающей стрелять батареи перенести огонь, с тем чтобы подавить неприятельскую артиллерию.

— Вейдемейер что-то медлит, — с досадой сказал Турчанинов после того, как ординарцы помчались в разные стороны. — Копается старик... А ведь уже самое время бросить в дело резервы.

Из-за спины Ивана Васильевича донеслась песня. Постепенно приближаясь, все отчетливей звучало среди трескучего шума боя хоровое, стройное, мужественно-воодушевляющее пение. Начальник штаба оглянулся и сказал:

— Вот как раз и он, сэр.

— Черт возьми, «Марсельеза»! Вы слышите, Блэк?! — воскликнул Турчанинов.

Держа строгое равнение, будто на параде, ряд за рядом, полк Вейдемейера гулко и слитно топал по дороге. «Вперед, вперед, сыны отчизны, день нашей славы наступил!» — грозно и вдохновенно пели марширующие немцы в американских мундирах, готовясь вступить в бой. Так, вероятно, пели они на баррикадах Берлина, Дрездена, Вены. Перед полком, придерживая серого, мышиной масти, поджарого жеребца, ехал Вейдемейер, молодцевато подняв седую длинноволосую голову. Почти рядом с ним, держа обеими руками древко, отшагивал гигант знаменосец. Красное свисающее знамя бросало розоватый отсвет на его напряженное широкобородое лицо.