— Моя? — сурово, без улыбки, спросил Иван Васильевич. Вокруг его ног, выше колен погруженных в холод, неслась и пенилась сизая, плотная, сердито-веселая вода, заливая свисающий подол длинного женского платья.

— Твоя, — прошептала Софи, слабо, как бы во сне, улыбаясь, и, блаженно закрыв глаза, уронила голову к нему на плечо.

— На всю жизнь? — спросил Турчанинов.

— На всю жизнь.

Крепко — так, что ощутились сомкнутые ее зубы, — он поцеловал девушку и вынес на берег.

И снова придавленный свинцом балтийского неба, плоский Петербург, снова шумный, кипучий Невский, Летний сад с белеющими среди зелени латинскими богами и богинями, застывшие громады дворцов, хмурые серые многоэтажные дома, мосты через каналы с прозеленью стоячей воды. Снова оживленные проспекты, площади, скверы...

Венчанье совершилось, так сказать, на ходу, в первой же попавшейся на дороге безвестной сельской церквушке. На почтовой станции, куда прискакали беглецы, лошади были все в разгоне, но такое обстоятельство, казалось, нисколько не огорчило Турчанинова. Он лишь осведомился у станционного смотрителя, где живет священник, приказал поставить самовар и ушел, сказавши Софи, что скоро вернется. Девушка осталась одна. Она сидела у окошка, заставленного горшками с бальзамином, глядела на пустынную, залитую солнечным зноем деревенскую улицу с избами и плетнями, слушала ленивую перебранку за перегородкой смотрителя с женой и, томясь нетерпеньем, ждала, когда вернется Иван Васильевич.

Воротился он взволнованный, радостный, весь точно на крыльях, поцеловал ее в голову, взял под руку и предложил прогуляться.

— Куда же мы пойдем? — спросила на улице девушка.

— В церковь.

— Зачем?

— Венчаться! — сказал Турчанинов.

Она остановилась, оглушенная таким сообщением.

— Сейчас?.. Здесь?..

— Да, здесь. Я подкупил попа. Он уже дожидается нас в церкви. Пойдем, пойдем, душенька.

— О, Жан! — пролепетала Софи, совершенно растерянная.

— Ангел мой, пойми, ты должна приехать в Петербург законной моей супругой, — страстно, вкладывая в слова всю силу убеждения, прижав к сердцу ее руку, заговорил Турчанинов. — Я не хочу женировать тебя, ставить в неловкое положение. Пойми, как офицер, я должен получить у будущего своего начальства разрешение на брак с тобой. А вдруг оно, начальство, откажет, проведав, что мы бежали и родители твои против? Может такое быть?.. А тут я уже могу представить тебя, как свою жену. Ты поняла?.. Согласна?

Не в силах ответить, она только кивнула.

Холодная пустая церковь скупо и сиро освещалась лишь двумя-тремя свечками, над которыми мерцали золотые венчики икон. Сухой, поджарый, молодой еще священник дожидался жениха с невестой, выпрастывая из-под ризы длинные желтые волосы. Несколько мужиков должны были, по-видимому, изображать свидетелей.

Турчанинов и Софи встали перед аналоем, обряд начался. Дьячок со щекой, обвязанной красным платком, косноязычно и гнусаво подпевал попу дребезжащим старческим теноришком, заменяя, видимо, собою хор. Сердце у Софи трепетало, в полном смятении, плохо соображая, что происходит, послушно отвечала она на обязательные вопросы священника, послушно ходила вокруг аналоя... С той самой минуты, когда подхватили и перенесли ее через поток надежные мужские руки, и усадили в бричку, и обняли, и пылко прижали к груди, казалось Софи, налетел на нее какой-то шалый, хмельной, горячий, блаженый вихрь и закрутил, завертел, понес над землей. И несет, несет, удержу ему нету...

— Поцелуйтесь! — сказал священник, закончив обряд, и они поцеловались, губы в губы, теперь уже не таясь, при всех, открыто, муж и жена.

— Ты, кажется, грустна, сокровище мое? — тревожно просил Турчанинов, когда под руку возвращались они из церкви на станцию, провожаемые горящими любопытством взорами встречных баб и ребятишек. Она постаралась ответить беспечной улыбкой:

— Нет. Почему так думаешь?

Страдая от ощущенья какой-то своей вины перед самым дорогим для него существом, с болью видел он насильственность этой улыбки.

— Не о такой свадьбе, наверно, ты мечтала. Правда?

Он был прав. Нет, совсем не такая свадьба — убогая, случайная, воровская — грезилась Софи, когда, бывало, думала она о том, что ее ждет, о будущей своей жизни с ним, неведомым пока избранником. Где красота и поэзия Венчального обряда, до самой могилы хранимые в памяти каждой женщины? Подвенечное платье, которое шьется с таким сладостным волненьем, флердоранж, белое облако фаты, окутывающее с головы до ног. Гремящий хор, шаферы в белых манишках, держащие над головами свадебные венцы. Поздравления, поцелуи, шумный и веселый брачный пир... Где все это?..

— Да, я знаю, не о такой, — продолжал Турчанинов смущенно и виновато. — Прости меня... Но пойми, душа моя, жизнь моя, иначе никак нельзя было...

Она подняла на него полные нежности глаза, влажные от накипающих благодарных слез.

— Милый, я все понимаю... Ты у меня такой хороший, такой чуткий...

Турчаниновы сняли небольшую квартирку на Петербургской стороне и зажили нешумной и непритязательной жизнью, обращенной вглубь, в свое тихое и глубокое счастье.

По окончании академии Иван Васильевич получил назначение в свиту цесаревича. Дни он проводил у себя на службе, с головой погружаясь в бездушную казенную пучину военно-канцелярских дел, но всякий раз наградой за это служила ожидавшая его дома встреча, когда Софи бросалась ему на шею: «Наконец-то! Как я без тебя соскучилась!»

Сослуживцы-офицеры называли его служакой, дельным малым и считали, что далеко пойдет.

Недалеко от дома, где жили Турчаниновы, поднимались желтые корпуса казарм с большим плацем перед ними, там происходили строевые учения. Тут же находилась полосатая, черно-желто-белая будка, из которой выглядывал, а то и вылезал иногда угрюмый страж в огромном кивере, со средневековой алебардой в руках. Не раз, отправляясь в магазины за покупками, наблюдала молодая женщина, как без конца маршируют на плацу серые солдатские шеренги. Они маршировали взад и вперед, высоко занося негнущуюся ногу и звучно отбивая шаг, перестраивались, вновь маршировали, движения у них были механические, фигуры деревянные, лица с усами и бакенбардами у всех одинаковые. Они походили на заводных кукол, которых заставили двигаться.

Вокруг бегал офицер и командовал: «Ать-два, ать два!.. Р‑равнение!.. Кру‑у‑ом!.. Ножку, ножку выше!.. Носок потерял, мерзавец!.. Стой!..» Шеренга останавливалась, офицер ходил вдоль строя и совал кулаком то в подбородок солдата, то в живот: «Морду выше!.. Брюхо подобрать!..» Потом снова командовал: «Шагомм... арш!.. Ать-два, ать-два!..» Забегал сбоку и приседал, проверяя глазом, на одном ли уровне взлетают кверху носки сапог. «Как идете? — кричал он солдатам, и в голосе слышалось страдание. — Как идете, олухи царя небесного, дубины стоеросовые? Где ранжир, мать вашу?..»

Однажды, по дороге в магазин, Софи спросила, не выдержав, сопровождавшего ее с корзинкой на руке Воробья:

— Зачем их, бедных, так мучают? Ну к чему эта глупая муштровка?

— Эфто, милая барыня, еще цветочки, — сумрачно отозвался денщик. — Вот когда ружейным приемам нашего брата обучают!.. Не токмо по́том — кровью изойдешь. Восемнадцать ружейных приемов, а выдержка между ими разная: тихая, скорая и учащенная. Вот и соблюдай...

Как-то, вернувшись домой, Иван Васильевич застал жену в слезах.

— Что с тобой? — встревожился он, привлекая ее к себе и целуя в лоб. — Что случилось, дитя мое?

Не отвечая, она подала распечатанное и помятое письмо. То было послание Сысоя Фомича, — время от времени он писал племяннице, сообщая о житье-бытье далеких Дубков. Писал только он. Наталья Гурьевна хранила непримиримое, каменное молчание — будто ножом отрезала от себя дочь, — хотя, приехав в Петербург, Турчаниновы первым делом послали ей покаянное письмо.