А немного в сторонке, на придорожной круче, отчетливые на красной угрюмой полосе заката, чернели под черным деревом силуэтики нескольких всадников. Сутулую фигуру Томаса узнал издали Турчанинов. Натянув повод, скульптурно неподвижный, командующий пропускал своих солдат, кое-как бредущих мимо него, измученных и обессиленных.

— Скала! — сказал позади Турчанинова кто-то из офицеров, тоже глядевших на отдаленную черную фигурку всадника на обрыве. — Скала Чикамауги!

«А все-таки отступаем в полном порядке! — подумал Иван Васильевич, пытаясь подавить в душе горькую оскомину поражения. — Не разгром, не бегство сломя голову...»

Тут заметил он спускавшихся с горы двух солдат, которые вели под руки третьего, запрокинувшего голову, с повязкой на глазах. Брели особняком, несколько в стороне от колонны:

— Хантер! — окликнул Турчанинов, когда маленькая группа приблизилась. — Кого ведете?

— Гектора, сэр! — Капрал остановился, отдал честь и опять сжал пальцами предплечье раненого. — Ему повредило глаза.

С другой стороны вела мулата Гарриэт. Гектор стоял молча, подняв к темнеющему небу незрячее лицо, слышно было, как он дышит. Намокшая, черная от крови тряпица закрывала ему глаза.

— Вот, сэр, полюбуйтесь, каким оружием нас снабжают! — сказал Сэм дрожащим от бешенства голосом и протянул Турчанинову чужое ружье, которое держал в свободной руке, — свое висело на ремне за спиной. — Это его, Гектора.

Иван Васильевич повертел ружье и еле слышно свистнул: ствол отделился от приклада, рваная трещина длиной в несколько дюймов зияла около курка.

— Это новое, только что полученное ружье, — рассказывал Сэм. — Гектор взял его у раненого взамен своего. Он сделал из него только один выстрел, как ружье разорвалось и повредило ему глаза.

— Бетси, — сказал мулат еле слышно, продолжая стоять с поднятым к небу, темным, перечеркнутым окровавленной повязкой лицом.

— Были еще такие случаи? — спросил Иван Васильевич после молчания, возвращая Хантеру исковерканное ружье.

Ответила Гарриэт:

— Были, сэр. Несколько случаев. Кому лицо обожгло, кому руки.

— А почему вы не посадили его в санитарную повозку?

— Не берут, сэр. Переполнены.

Турчанинов остановил приближающуюся к ним санитарную фуру, наполненную ранеными, и приказал принять еще одного. Хантер и Гарриэт помогли мулату взобраться, заботливо подсаживая.

— Ничего, ничего, парень, не вешай носа. Все будет хорошо, — бодро приговаривал Сэм, похлопывая его по спине.

А когда повозка отъехала на несколько шагов, вновь включившись в общий поток отступления, мрачно сказал Турчанинову:

— Да благословит вас бог, сэр... Да, сэр, не видать бедняге своей Бетси.

Иван Васильевич слышал: новые ружья были куплены у фирмы Морган.

По полкам пронеслась весть, что сам Эйби — да благословит его бог! — решил записаться в армию и теперь едет на фронт. Впрочем, то был солдатский слух, в офицерском кругу рассказывали иначе: на белом пароходе президент спустился по рекам Потомак и Джеймс, побывал в штаб-квартире Гранта, затем посетил штабы генералов Батлера и Мида, а теперь вознамерился посмотреть цветные полки. Предложил такую поездку сам главнокомандующий. «Конечно, поеду! — будто бы ответил президент Гранту. — Я хочу повидать этих храбрых ребят. Я очень рад, что в недавних атаках они шли наравне с белыми войсками».

Сопровождаемый длинной кавалькадой всадников, взбивших тучу густой, дымящейся в горячем воздухе и долго не оседающей пыли, президент ехал по прифронтовой дороге бок о бок с генералом Грантом. Болтая локтями, Линкольн неловко и неумело трясся на белой коренастой кавалерийской лошадке. Высокий, старомодный, суживающийся кверху цилиндр и долгополый черный пасторский сюртук под слоем пыли стали серыми. Угловатые колени были высоко подняты слишком короткими для него стременами, панталоны всползли гармоникой, открывая худые лодыжки в полосатых носках. Щурясь от жаркого солнечного света, президент в невеселом раздумье глядел по сторонам. Вдоль дороги валялись разбитые повозки. С убитой, наполовину расклеванной лошади при приближении всадников нехотя поднялось черное воронье, закружилось с недовольным карканьем. То и дело виднелись полуразрушенные строения, черные, выжженные пятна пепелищ, посреди которых уныло и одиноко торчали закоптелые печные трубы. Не раз в дыму пожаров и в орудийном грохоте прокатывался по здешним местам огненный вал войны.

— Дорого бы я дал, мистер Грант, чтобы мы с вами не видели всего этого, — сказал президент генералу.

Грант не ответил, только шевельнул окурком сигары во рту. И Линкольн подумал, что для него, человека войны, все это было привычным, мало того — самым естественным зрелищем, не вызывающим в душе никаких тяжелых чувств.

Выгодно отличаясь от президента своей посадкой старого кавалериста, главнокомандующий старался не обгонять, ехал рядом, опустив руку с плетью, и перебрасывался с ним скупыми фразами. Широкая полевая блуза, в которой встретил он президента, извинившись, что не успел переодеться, под налетом пыли приняла серый, конфедератский цвет. Линкольн подавил улыбку, вспомнив первое их знакомство. «Я рад вас видеть, генерал», — помнится, сказал он тогда Гранту, подавая руку. Грант только что прибыл с фронта для доклада президенту.

Но какая же встреча была устроена во дворце невзрачному фронтовому вояке в поношенном мундире! Наполнявшие роскошный Восточный зал, где происходил вечерний прием, министры, сенаторы, конгрессмены, крупнейшие промышленники и предприниматели, их голоплечие, сверкающие драгоценностями супруги в вечерних туалетах — цвет нации, одним словом, — точно с ума сошли. Грант, Грант! Смотрите, сам Грант, победитель при Донелсоне, при Шайло, при Виксберге, при Чаттануге... Взбудораженная фешенебельная толпа сомкнулась вокруг знаменитости, джентльмены в белых крахмальных манишках и декольтированные леди — те, что были побойчей, — работая локтями, протискивались к генералу, он едва успевал пожимать тянувшиеся отовсюду руки. «Станьте на что-нибудь! — кричали Гранту. — Мы хотим вас видеть!» Он покорно залез на софу, стоял на придавленных пружинах, ежась от смущения, с растерянной, глуповатой улыбкой, а глазеющие на него леди и джентльмены в безудержном восторге отбивали холеные ладони. Затем миссис Линкольн подхватила его под руку. Смотрите, смотрите, генерал Грант идет под руку с самой миссис Линкольн! Слава герою! Да благословит его бог! А сзади — смотрите! — вышагивает Эйб, тоже подцепил какую-то леди...

Радостный гул катился по залу, люди толкались, тянули шеи, изящные дамы, подхватывая оторванные в давке кружева и выравнивая помятые кринолины, громоздились на кресла, на диваны, чтобы лучше увидеть. Величавая, как императрица, миссис Линкольн плыла по дворцовым паркетам, даря направо и налево милостивые улыбки. А Грант... Посмеиваясь про себя, президент вспоминал, какой несчастный вид был тогда у генерала Гранта: вел свою даму спотыкаясь, ничего не видя перед собой, багровый, на лбу капли пота... «У вас в Белом доме мне было жарче, чем когда-либо в бою», — признался он потом президенту.

Но в этом бородатом неказистом вояке с неуклюжими манерами и с вечным спиртным запашком чувствовались сила и энергия. Недаром в канун предстоящих выборов враждебные Линкольну круги прочили генерала Гранта, демократа, в новые президенты. Недаром рупор крупнейших фирм нью-йоркская «Геральд трибюн» выкинула лозунг: «Кандидат народа — Грант». И что греха таить, большое душевное облегчение испытал Линкольн, когда убедился, что Грант и не думает — по крайней мере в данное время — о политической карьере и что одна у него мысль: подавить мятеж.

Президент благоволил лучшему своему полководцу. Завистники и недруги Гранта твердили Аврааму Линкольну, что командующий пьян, даже когда руководит сраженьем. В Белый дом являлись делегации с требованием ради спасения страны отстранить такого пропойцу от армии. Президент только отшучивался. Одной такой делегации он ответил с серьезным видом: «Скажите, пожалуйста, где Грант достает спиртные напитки? Не знаете?.. Очень жаль. Я уже собирался дать распоряжение главному квартирмейстеру сделать запас таких напитков, чтобы снабдить ими некоторых моих генералов, которые до сих пор не одержали ни одной победы...»