Жду от вас ответа и братски приветствую вас. Жена моя, хотя и не знакомая лично с вами, но очень хорошо знакомая с вашими сочинениями, считает правом послать вам также свой привет.

Преданный вам Иван Турчин.

Адрес: Unated States of North America,

John B. Turchin

Mattoon, Coles C° Illinois, Land office»[34]

Турчанинов задул коптящий, истаявший почти до конца стеариновый огарок, вышел из-за стола и, подняв штору, отворил окно. Вместе с солнечным светом в комнату хлынули свежая утренняя прохлада и звуки улицы: хлопающие удары выбивалки, которой выколачивала коврик, стоя на крыльце дома, толстая негритянка; глухой топот и мычание стада коров, что гнали на железнодорожную станцию для отправки в Чикаго, на бойни.

...В 1859 году Турчины из Маттуна переехали в Чикаго, где Ивану Васильевичу было предложено заманчивое место топографа. Здесь он примкнул к республиканской партии и, участвуя в политической жизни страны, на одном из митингов познакомился с долговязым адвокатом из Спрингфилда, будущим президентом Соединенных Штатов.

Можно только искренне пожалеть, что до наших дней не дошло ответное письмо Герцена Турчанинову. Но лондонский изгнанник не остался глух к воплю из-за океана, ответил Ивану Васильевичу и, очевидно, изъявил желание познакомиться с литературными произведениями, о которых ему сообщали.

И тогда жена Турчанинова отправила свой труд Герцену.

«Посылаю вам мою повесть, — писала она, — не знаю, понравится ли она вам и суждено ли ей быть напечатанной, но во всяком случае благодарю вас за вашу снисходительную готовность заняться ею. Эта повесть написана по-французски, потому что я не предполагала возможности напечатать и сбыть что-нибудь русское; все, что я могу написать, будет необходимо антиправославное и антиверноподданническое и потому не может идти на святой Руси; в Полярной же звезде нет места ни для легкой литературы, ни для объемистых рукописей.

У моей княгини найдется, вероятно, множество руссицизмов, несмотря на то, что я довольно порядочно знаю язык; обороты и легкость выражения теряются, когда нет случая употреблять язык, а я вот уже три года не встречала ни одной души, говорящей по-французски.

Иван Васильевич писал вам о том, что мы нашли в Америке; прибавлю, со своей стороны, несколько слов о предметах, преимущественно для меня интересных. Американская женщина, принадлежащая к высшей «respectability», — тщеславнейшее, надменнейшее и пустейшее создание. Наряды, чванство, желание блеснуть, сыграть роль принцессы, леди — идеал ее жизни. Нигде так открыто нагло не кланяются деньгам; тут даже нет наружного приличия в этом отношении: на улице и в лавке, в церкви и в бальной зале вы услышите на разные лады высказываемое одно и то же, а именно, что деньги делают человека и что без денег человек — дрянь, не стоящая уважения».

Однако взгляд Надин на американский уклад жизни был далеко не таким озлобленно-мрачным, как у ее мужа. Она отмечала и положительные явления, «независимые от народного характера, напротив, противоположные ему, и как-то чудно порожденные свободой, лежащей в основании их жизни». Такова была известная общественная деятельница Люси Стоун, которую Надин довелось как-то слышать на митинге. Объезжая штаты, миссис Стоун выступала с горячими речами за равноправие женщин и за освобождение негров. Таковы были женские медицинские курсы в Бостоне и Филадельфии, всячески преследуемые и тем не менее настойчиво выпускавшие женщин-докторов.

«Вообще свобода на деле — великое дело! — заканчивала она, — здесь встречаются вещи, способные укрепить веру в возможность и необходимость свободы и «selfgovernement»[35].

Какова была дальнейшая судьба посланных Герцену турчаниновских литературных трудов — «пиес» Ивана Васильевича и повести его жены? Появились они в печати или нет, а если появились, то где именно?

К величайшему сожалению, и об этом нет сведений.

Что касается автора романа, то он не обладает достаточной смелостью для того, чтобы в данном случае отдаться вольному полету художественной фантазии.

1861 год.

Итак, очередным президентом Соединенных Штатов избран республиканец Авраам Линкольн, адвокат из Спрингфилда. Демократы-южане потерпели поражение. Дальнейшее существование невольничества отныне находится под вопросом. Взбудораженная, кипящая политическими страстями Америка раскалывается на два непримиримых враждебных стана. Одиннадцать южных штатов, отделившись от Союза, создают самостоятельное государство — Конфедерацию. Свое правительство, своя конституция. Политической и экономической основой нового государства объявлено рабство негров. Президентом рабовладельческой республики избран Дэвис Джефферсон, крупный плантатор из штата Миссисипи. Союз и Конфедерация, Север и Юг.

Гражданская война неизбежна.

Южане начинают ее первыми. Пушки армий конфедератов открывают огонь по форту Самтер, прикрывающему вход в бухту города Чарлстон. После сорокачасовой бомбардировки форт выбрасывает белый флаг. Общественность Севера возмущена до предела. Газеты северных штатов расценивают захват форта Самтер как мятеж, как государственную измену, как оскорбление национального флага. Бурные митинги в городах требуют от федерального правительства решительных мер. Президент Линкольн объявляет набор волонтеров, на первых порах семидесяти пяти тысяч, — добровольцы осаждают пункты записи в армию.

Так началась жестокая и кровопролитная война американцев против американцев, продолжавшаяся с переменным успехом четыре года — с 1861 по 1865‑й.

Против одиннадцати штатов южной Конфедерации на стороне Союза встало двадцать три северных штата. Союз насчитывал двадцать два миллиона жителей, Конфедерация — девять миллионов. Рабов-негров из них три миллиона.

Деловой, развивающийся, индустриальный Север с его заводами и фабриками, дававшими семьдесят пять процентов промышленной продукции страны, превосходил отсталый хлопководческий Юг не только численностью населения, но и богатством, и всем тем, что требовалось для ведения войны.

Эшелоны иллинойских полков 19‑го и 21‑го, в ожидании отправки, стояли далеко от чикагского вокзала, на запасных путях, за которыми открывались унылые, захламленные пустыри городской окраины.

Если бы в то время вам понадобилось туда пройти, пришлось бы долго шагать в лабиринте пассажирских и товарных составов, переступая через десятки разбегающихся во все стороны стальных, нагретых июньским солнцем, ослепительно сияющих рельсов и ныряя под преграждающие дорогу вагоны. Потом откуда-то издалека донесся бы натужный одинокий человеческий голос, видимо выкрикивающий в пространство речь, голос оратора, перебиваемый то гулом общего смеха, то отдельными злыми выкриками, то одобрительным свистом и шумным плеском ладоней.

Когда в последний раз, остерегаясь треснуться головой о железо, пролезли вы под товарным вагоном, вашим глазам представилась бы тысячная толпа солдат, собравшаяся на самом солнцепеке. Стоят, глядят, слушают. Красные фески зуавов — будто луг цветущих маков — перемешались с обычными, скошенными наперед солдатскими кепи. А в широко раздвинутых дверях товарного вагона, точно на эстраде, видный зрителям в полный рост, мечется, истошно выкрикивает рваные фразы, размахивает руками маленький вертлявый зуав в расстегнутом мундире. Раздуваются широкие красные шаровары, стянутые у лодыжек. За столом в глубине вагона сидят длинноволосые офицеры в синих сюртуках с поперечными погончиками на плечах.