— Пожалуйте, ваше благородие, перевезем!

Работал он на пару с мальчонком-внуком — тот сидел рядом, поджав ноги в разбитых сапожонках.

В лодке уже находился у руля нахохлившийся в своей серой солдатской шинели молодой артиллерийский подпоручик вида довольно заурядного. Редкие усы, скрыващие углы рта, полубачки на худых скулах, собою некрасив. Офицеры молча козырнули друг другу — подпоручик вскинул, а полковник небрежно поднес пальцы к козырьку. Днище валкого ялика так и ходило под ногами, набравшаяся вода с шорохом перекатывалась под досками. Однако, усаживаясь на свое место, отметил Иван Васильевич в задержавшемся на нем взгляде молодого офицера некоторый холодок, даже надменность, далекую от почтительности младшего к старшему. И была, кроме того, в глазах некрасивого офицера необычайная, жадная, пронзающая какая-то острота. Они как бы вбирали в себя все, что видели, эти маленькие умные серые глаза.

Матрос, сняв бескозырку, обмахнул грудь крестом, мальчишка последовал примеру деда. Затем старик нахлобучил обеими руками шапку, поплевал на широкие задубелые ладони, положил руки на рукоять длинного весла и сказал внуку:

— Ну, с богом!

Подпоручик, сняв на минуту фуражку с кокардой и открыв стриженную ежом голову, тоже перекрестился.

Старый матрос и мальчонка взялись за весла, ялик отчалил от пристани, запрыгал по текучим зеленым буграм. Мерно и слаженно взмахивали мокрые лопасти, с которых срывались капли, повизгивали уключины, днище хлопало о холодную волну.

Турчанинов разговорился с подпоручиком. Оказалось, был прикомандирован к батарее, стоящей недалеко от Севастополя, в горах, и сейчас приехал сюда по служебным делам. А до того находился в нашем лагере в Силистрии, на берегу Дуная, — сражался против турок.

— Французы с англичанами, как вы знаете, господин полковник, высадились и подошли к Севастополю с южной стороны, — рассказывал он, видимо довольный, что нашел свежего слушателя, для которого все в новинку. — В это время там не было никаких укреплений. Нахимов, Корнилов и Тотлебен превратили город в неприступную крепость. Это было чудо. Все строили укрепления — солдаты, матросы, само население, женщины, дети... Теперь у нас на этой стороне более пятисот орудий крупного калибра и несколько поясов земляных укреплений... Я провел неделю в крепости и блуждал между этими лабиринтами батарей, точно в лесу.

— А как близко расположены их позиции? — спросил Турчанинов.

— В одном месте французы подошли на восемьдесят сажен и дальше не идут. При малейшем движении вперед их засыпают градом снарядов... А какой дух в войсках! — Глаза у артиллериста заблестели, загорелись. — Я думаю, во времена древней Греции не было столько геройства. Корнилов, когда объезжал войска, вместо: «Здорово, ребята!» — говорил: «Нужно умереть, ребята! Умрете?» И войска кричали в ответ: «Умрем, ваше превосходительство, ура!..»

У него внезапно сжало горло, он заморгал и отвернулся. Стал усиленно рассматривать фрегат, в тени которого они в этот момент проплывали, — казалось, впервые увидел собранные на реях паруса, ряды квадратных окошечек на крутом деревянном борту, из которых глядели пушечные жерла, золотые накладные буквы: «Великий князь Константин».

Несколько восторженный патриотизм подпоручика понравился Турчанинову. Славный, похоже, малый. Только слишком чувствителен.

— Он погиб на Малаховом кургане, вице-адмирал Корнилов. — Подпоручик все смотрел на фрегат. — Пятого октября, во время бомбардировки. Мне тоже довелось в то время быть в крепости... Это был ад.

— Это правильно, вашскородь, насчет того, что дух, — сказал старик матрос Турчанинову. Работал веслом и в то же время не упускал офицерской беседы. — Сказывали, был такой случай. Морячки на одной батарее тридцать суток простояли под бандировкой. А когда их хотели сменить, вся рота чуть не взбунтовалась. Не уйдем — и точка!

— А это что? Корабли потонули? — спросил Турчанинов.

Справа, у входа на рейд, где виднелась белопенная полоса бонов, уныло торчали над иззелена-серой зыбью, выступая из воды, верхушки корабельных мачт. Точно забор, тянулись от одного берега до другого.

— Потопленные корабли, — ответил подпоручик. — Закрыли неприятелю вход на рейд... Не будь нынче тумана, можно было бы увидеть и самый флот англо-французский. Вон там стоит, в море.

На оставшемся за кормой многопушечном фрегате стали бить склянки. Стеклянные удары колокола далеко разносились по воде. Севастополь с его белыми строениями, с куполами церквей, с темными пятнами бульваров минута от минуты приближался, вырастал. На самой вершине горы выделялось красивое здание с башенкой — Морская библиотека, после узнал Турчанинов.

Высоко над головами вдруг возник белый комочек расходящегося дыма. Донесся треск разрыва. Что-то прожужжало в воздухе, и в нескольких саженях от ялика подскочили два-три всплеска на воде.

— Вишь, куда хватил, — проворчал старый матрос после некоторого общего молчания; никто не подал вида, но у всех пронеслась одна и та же мысль: ведь и в меня могло угодить.

— Деда, а я уже тридцать четыре копейки насобирал! — похвастался мальчишка, усердно работая веслом.

— Богач! — сказал Турчанинов, улыбаясь глазами. — Что же это ты собирал?

Мальчишка шмыгнул носом.

— Бонбы французские. — Очень он был хорош: в старой, не по голове большой матросской бескозырке, курносый, конопатый, с лазоревыми, как у деда, смышлеными глазенками.

Матрос пояснил, собрав в уголках глаз смешливые морщинки:

— Это, вашскородь, наши хлопцы бонбы ихние собирают и сдают. Начальство за каждую по копейке серебром платит. Все доход хлопчатам... Тут бандировка идет, а они, бесенята, из-под самых батарей тащат, не боятся. Кто не осилит тащить — по земле катит, другие вдвоем в мешок заховают и волокут, а те, бачишь, тележку наложили и везут... Як те муравьи!

Тут он оглянулся на близкий уже берег и, согнав с лица ласковую усмешку, сказал сидевшему у руля подпоручику:

— На пристань правьте, ваше благородие.

Графская пристань надвигалась. Широкая, каменная лестница, отлого поднимавшаяся к стоящему наверху античному, белому портику, кишела народом. Серые шинели солдат мешались с черными матросскими бушлатами, мелькали офицерские эполеты, торговки в цветных платках продавали булки, мужик с самоваром за спиной, совсем как в Петербурге, бойко кричал: «Сбитень горячий!..» На нижних ступеньках лестницы, под которой тяжело колыхалось мутно-зеленое стекло воды, валялись порыжелые от ржавчины чугунные пушки, бомбы и ядра, разлапые якоря.

Выбрав свободное местечко среди множества приплясывающих на привязи лодок, матрос умело подвел ялик к пристани, пришвартовался, положил весла и, сняв с седой, коротко остриженной головы шапчонку, сказал Турчанинову:

— С благополучным прибытием, вашскородие!

Все время слышалось, то стихая, то вновь усиливаясь, глухое рычанье десятков работающих орудий, от которого неспокойно было на сердце.

Неделю спустя не только знаком, но и привычен сделался Турчанинову южный, приморский, осажденный, воюющий город с его торгующими магазинами и полными офицерства трактирами; с его оживленными улицами, то там, то тут перегороженными баррикадами из мешков с землей, в амбразуры которых уставились пушечки; с величественным зданием Офицерского собрания на площади, превратившемся ныне в лазарет — у подъезда всегда солдаты с носилками; с красивыми белыми домами, среди которых порой заметишь мертвый, опустелый — крыша пробита бомбой, чернеют пустые окна, разворочен угол, двери наглухо заколочены досками; с ежевечерним гуляньем на Приморском бульваре, среди военных фуражек мелькают шляпки и косынки, в павильоне играет полковая музыка и звуки беззаботного штраусовского вальса странно мешаются с незатихающим ни днем, ни ночью орудийным гулом на бастионах.