К чему были героизм и мужество, все эти страдания, эти тысячи убитых?.. Выдержать ураганные бомбардировки — и первую, и вторую, и третью, и четвертую, — отразить бешеные штурмы, когда маршал Пелисье бросал на русские траншеи и бастионы тысячи пехоты. Выдержать для того, чтобы уйти и все отдать врагу...
Ночной воздух все содрогался от отдаленных взрывов, красные молнии продолжали освещать хаос разрушения и смерти. Вот и его бастион взорвали оставшиеся саперы, выполняя приказ начальства...
Турчанинов перевел глаза вправо — оттуда просторно и упруго дул холодный солоноватый ветер. В открытом море в отдалении спокойно и дерзко светились среди влажной тьмы бесчисленные огоньки стоявшего на якоре англо-французского флота. Победители!..
— Иван Васильевич! — окликнул Турчанинова знакомый голос.
Отделившись от людского потока, подъехал граф Толстой, — не виделись уже несколько месяцев. Поздоровались.
— Только прибыл сегодня в город — и вот... — Крепкой рукой подпоручик осадил норовистую белую лошадь, затанцевавшую было под ним, вздергивая оскаленную морду.
— С Бельбека, Лев Николаевич? — рассеянно спросил Турчанинов: нужно было что-то сказать.
— С Бельбека. Угодил как раз к развязке.
Сдерживая нервничающих, перебирающих ногами своих лошадей, оба глядели с высокого берега на багровые дымы, поднимавшиеся по ту сторону рейда.
— Горит Севастополь! — скорбно промолвил Толстой. Снял фуражку и осенил себя медленным крестом — на лоб, на грудь, на правое плечо, на левое. — Все напрасно, все подвиги народа. — Надел фуражку. — Знаете, когда я увидел французское знамя на Малаховом, даже французского генерала... — Голос у него прервался.
Турчанинов поглядел искоса и отвернулся, хмурясь. Освещенное заревом пожара усатое армейское лицо графа жалко и мучительно кривилось, он кусал губы.
— Вы были на Малаховом? — спросил Турчанинов, делая вид, что не замечает волненья графа.
— Да, я тоже участвовал в деле... Волонтером...
Артиллерийские лошади, натягивая постромки, втаскивали на крутой берег пушки, солдаты подталкивали сзади. Но это была чужая батарея, не турчаниновская.
— Вашсиясь, куда теперича следовать? — крикнул Толстому один из батарейцев. Подпоручик оглянулся на своих солдат, вытер не таясь платком глаза, высморкался, спрятал платок. Перегнувшись в седле, протянул Турчанинову руку.
— Прощайте, Иван Васильевич. Хотелось бы еще с вами встретиться.
— Мне тоже, граф, — глухо сказал в ответ Турчанинов, преодолевая спазму, перехватившую вдруг горло. Толстой ударил коня шпорой и, мерно привставая на стременах, поскакал к своей батарее.
— И все-таки, — вдруг крикнул он Турчанинову, полуобернувшись в седле, — и все-таки я благодарю бога за то, что живу в такое время. И что видел таких людей.
РАЗОЧАРОВАНИЕ
1856 год.
После кратковременного, по служебным делам, пребывания в Польше, Турчанинов воротился в Петербург. Однажды сереньким, но морозным январским днем, проходя по парку мимо Адмиралтейства, повстречался он с Григорьевым. Евгений только-только вернулся с войны. Был он сейчас не один, шла с ним рядом, грея руки в меховой муфте, темноглазая молоденькая женщина в теплом капоре и скромной шубке.
— Надин, позволь рекомендовать тебе моего старого друга Турчанинова, — представил Григорьев своей спутнице Ивана Васильевича. А ему пояснил шутливо, с добродушной иронией: — Кузина моя. Приехала в столицу науками заниматься.
Похоже привыкшая к такому тону Надин лишь бровью повела на кузена, не удостаивая ответом, и, подавая Турчанинову маленькую руку, сказала с приветливой улыбкой:
— Я много о вас слышала от Евгения, мосье Турчанинов.
Тон у нее был непринужденный, блестящие глаза, опушенные седыми от инея ресницами, глядели тепло, с участливым любопытством. «Наверно, Григорьев уже рассказал ей о моем горе», — мелькнула у Ивана Васильевича догадка.
— Вот показываю ей петербургские достопримечательности, — продолжал Евгений. — Первым делом захотела поглядеть на памятник Петру и на Сенатскую площадь.
Они шли втроем — девушка в капоре между двух офицеров в шинелях-крылатках — и вели легкий, беспечный светский разговор. «Боже мой, до чего ж напоминает Софи! — думал Турчанинов, не сводя глаз с новой знакомой. — Те же длинные, персидские брови, почти то же лицо... Правда, выраженье другое, более твердое, решительное, и ростом повыше... Грассирует слегка, красиво грассирует. Софи не так говорила... Но все-таки какое сходство!»
Незаметно очутились на пустынной Сенатской площади. Посреди, на грубо обтесанной гигантской скале, темнел бронзовый Фальконетов всадник, вздыбивший коня. Подошли, остановились у низенькой чугунной ограды, которой было обнесено подножье скалы. Темный грозный лик навис над ними в вышине. На голове, увенчанной лаврами, на плечах, на властно простертой руке лежал снег. Поодаль, за белесой паутиной заиндевелых деревьев, высился крутой темно-золотой шишак Исаакия, наполовину скрытого строительными лесами. Величественный, дышащий холодным католицизмом храм сооружался не первое уже десятилетие.
— Так вот она, Сенатская площадь! Здесь, значит, и было восстание четырнадцатого декабря! — Надин широко раскрытыми глазами, жадно вбирая в себя то, что видит, оглядывала величавую пустынность площади.
— Да, мадмуазель Надин, здесь, — сказал Турчанинов. — Это самое место... Представьте себе такой же морозный зимний день. Вокруг Великого Петра, охватив его четырехугольником, построилось каре из нескольких гвардейских полков. Они кричат: «Ура! Да здравствует конституция!..» Среди них группа заговорщиков, членов тайного общества, которые руководят восстанием. Они восстали против нового царя, только что взошедшего на престол. А вокруг мятежного каре постепенно стягиваются войска, верные царю.
— Вы прямо как писатель, целую картину рисуете, — засмеялась девушка. — А чего они добивались, эти герои? Республики?
— Сказать по правде, они и сами не знали чего. Одни хотели республики, другие — только лишь конституции. Но и те и другие прежде всего желали России добра, и за это им земной поклон.
— Прежде всего хотели уничтожения крепостного рабства, унижающего страну, где оно существует, — заметил Григорьев.
Воодушевленный вниманием, с каким слушала его красивая девушка, продолжал повествовать Иван Васильевич:
— Итак, время шло, короткий зимний день кончался, а каре вокруг Петра все не двигалось с места. Солдаты мерзли, но продолжали стоять и кричать: «Да здравствует конституция!» Никто не скомандовал им: «Вперед, на приступ!» Никто не повел за собой. А верные царю войска тем временем прибывали да прибывали...
Надин удивленно взглянула:
— Почему же они стояли на месте?
— Я тоже не знаю, почему, — усмехнулся Турчанинов. — Наверно, дожидались, когда их начнут расстреливать... Стратеги, да и политики, они были очень плохие... Подошла наконец артиллерия. Тогда царь приказал открыть по бунтовщикам огонь. Пушки стали бить по тесным рядам картечью. В упор. Через несколько минут каре перестало существовать. Те, кто уцелел, бросились врассыпную. Они побежали вот сюда, смотрите.
Показал на безжизненно-голую белую глаль замерзшей Невы, лежащую за гранитным парапетом набережной. На том берегу колоннада Академии художеств, белеющая в морозной дымке, дальше, на стрелке, рогатые ростральные колонны перед Биржей...
— Они бежали по льду, — рассказывал Иван Васильевич, — а пушки расстреливали их. Победа для царя оказалась очень легкой... Потом, как водится, началась расправа. Сотни людей были сосланы в Сибирь, на каторгу, на Кавказ, под чеченские пули, забиты палками насмерть. Пятеро, самые опасные, были казнены. Их повесили вон там, в крепости, — рука Турчанинова протянулась в ту сторону, где за арками моста устремился ввысь золотой шпиль Петропавловского собора, тонкий и длинный, как шпицрутен.