К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался от гула.
— Однако 2‑й бастион уже совсем не отвечает, — сказал гусарский офицер, сидевший верхом: — весь разбит! Ужасно!
— Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, — отвечал тот, который смотрел в трубу: — это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.
— А посмотри к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать... нас ждут уже теперь... нечего смотреть.
— Постой, не мешай! — отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на Севастополь.
— Что там? Что?
— Движение в траншеях, густые колонны идут.
— Да и так видно, — сказал моряк: — идут колоннами. Надо дать сигнал...
...Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный, перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился наконец весь в одно лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и черные точки — все звуки — в один перекатывающийся треск.
— Штурм! — сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубу моряку.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волненье и ожидание чего-то ужасного...
— Не может быть, чтоб взяли! — сказал офицер на лошади.
— Ей богу, знамя! посмотри! посмотри! — сказал другой, задыхаясь и отходя от трубы. — Французское на Малаховом.
— Не может быть!»
* * *
Сильный, порывами налетающий ветер раскачивал длинный понтонный мост, осевший под тяжестью двигавшегося в одну сторону народа. Сердито, белея во мраке рядами пенных гребешков, с шумом и плеском накатывались волны, заливали ноги идущих колоннами солдат, обдавали тех, кто шел с края, холодными солеными брызгами. Севастопольские войска, переправляясь на Северную, покидали полуразрушенные укрепления, которые столько времени защищали от вдвое сильнейшего врага, покидали приморский, прославленный их героизмом город, который нынче приказано было оставить без боя.
Стрельба с обеих сторон прекратилась, ни одного пушечного, ни одного ружейного выстрела не доносилось из сырой, пахнущей морем, враждебной тьмы. В глубокой, непривычной тишине слышались только мрачный, беспорядочный топот людей и лошадей по деревянному настилу, громыханье орудийных колес, командные возгласы да порою вдруг подымались крик и ругань, пока рассасывался возникший где-нибудь затор. Над сплошной массой бескозырок и штыков, которая двигалась по мосту и непрерывным потоком изливалась на противоположный берег, появлялись то головы лошадей, везущих фуру с кладью, где сидел денщик, либо плачущие женщины, прижимающие к себе ребятишек; то запряженный парой экипаж с генералом; то пробивающийся сквозь толпу, видный по пояс конный офицер: «Дорогу! Дорогу! Раздайсь!..» И, послушно давая дорогу, сталкиваясь штыками, жалась, как могла, в обе стороны пехота.
Вот, наконец и высокий, застроенный матросскими мазанками берег. Выбравшись из давки, Турчанинов отъехал в сторону, поворотил коня и стал поджидать свою застрявшую где-то на мосту батарею. Пока шла пехота — в темноте белели косые кресты перевязей, бренчали манерки, лопатки, слышался топот. Редкий из перешедших на северный берег солдат не оглядывался на оставленный врагу Севастополь и не крестился, сняв шапку.
Понтонный мост через бухту был наведен недавно. Турчанинову припомнилось, как негодовал покойный Нахимов, узнавши о намерении нового главнокомандующего князя Горчакова приступить к сооружению этого моста. «Подлость! — говорил адмирал своим приближенным. — Видали, какую готовят подлость?.. Нам отсюда уходить нельзя‑с! Мы все здесь умрем, мы неприятелю здесь отдадим одни наши трупы и развалины-с».
С душевной болью и горькой досадой думал сейчас Турчанинов об адмирале, убитом летом на Малаховом кургане. Пуля меткого французского стрелка угодила Нахимову прямо в лоб, когда, высунувшись по своей привычке из-за бруствера, рассматривал он в подзорную трубу неприятельские позиции. Славная смерть. И, честно говоря, нелепая. Ведь сколько раз остерегали его окружающие от такой бравады. Кто знает, быть может, смерть Нахимова ускорила паденье Севастополя...
Вспомнилось Турчанинову, как пошел он на квартиру адмирала проститься с ним навеки. Над бледным знакомым профилем с перевязанным лбом склонились боевые знамена, тело было прикрыто спускавшимся до полу флагом с корабля «Императрица Мария», простреленным в Синопской бухте. Двое часовых, без шапок, держа ружья с примкнутыми штыками, стояли в почетном карауле по сторонам гроба, смаргивая слезы. Поп в траурной ризе читал вполголоса молитвы. Входные двери были открыты настежь, бесконечной вереницей входили и выходили офицеры, матросы, солдаты, женщины в косынках, старики, дети. Турчанинов видел, как плакали старые матросы, стоя у гроба адмирала...
«Я уже выбрал себе могилу, моя могила уже готова‑с, — говорил, бывало, Нахимов. — Я лягу вместе с Корниловым и Истоминым. Они свой долг исполнили, надо и нам‑с его исполнить!..»
Он исполнил свой долг, Павел Степанович. А мы?..
За широкой, черной, с длинными отражениями огней полосой Большого рейда мерцали огоньки Севастополя. В разных местах над городом, тяжело и угрюмо клубясь, поднимались освещенные снизу дымы пожаров. Горели доки. Огненные языки метались на ближней Николаевской батарее, отсвечивая в шершавой воде. Что-то жарко пылало на отдаленном мыске Александровской батареи, низко, над самой водой, клубился рыжий дым. Дрожащим багровым светом были облиты и плавучий мост, по которому все так же продолжали двигаться войска; и переполненный солдатами, лошадьми, пушками, усиленно дымящий колесный пароходик, тоже переправлявшийся на Северную; и — поодаль — мачты последних затопляемых кораблей, медленно погружавшихся в волны все глубже и глубже. Верхушки мачт с поперечинами верхних рей торчали из воды, будто кресты. Кладбище русского флота... Темное небо постепенно раскалялось докрасна, зарево ширилось, высыпавшие на небосклоне яркие южные звезды бледнели, гасли.
Время от времени то там, то тут, бешено сверкнув, будто из-под земли вымахивало кверху пламя, освещая высоко взлетавшие и медленно падающие обратно черные куски чего-то. Минуту спустя доносился отдаленный удар взрыва.
Поблизости от Турчанинова задержалась на берегу рота какого-то полка. Ряды расстроились, люди стояли вольно, глядели на вспышки взрывов.
— Первый баксион рвут, — слышался солдатский говорок.
— Смотри, кажись, на втором вдарило...
— Все подчистую. Ох, господи!
— И правильно! Что же, так и оставлять ему? На, получай шиш... Небось в город и не суется, только флаг свой на кургане поставил.
— Обидно, братцы. Бились, бились, народу положили...
— Знамо дело, обидно, дядя Федотов. Да нешто совсем отдаем? Погоди, дай срок, прикажет царь — и отберем обратно. Настоящий-то расчет с ним впереди...
С тяжелым и горьким чувством глядел Турчанинов на оставленный Севастополь. Где же прославленная на всю Европу мощь русской армии? Свой город не могли отстоять... Ивану Васильевичу представились затихшие бастионы и траншеи, одиннадцать месяцев кипевшие напряженной боевой жизнью, еще утром огнедышащие, грозные и неприступные для врага, а сейчас покинутые, опустелые, разрушенные, мертвые. Каждая пядь этой изрытой, искореженной каменистой земли пропиталась кровью. Он как бы видел перед собой развороченные блиндажи с торчащими клыками бревен, сваленные набок плетенки туров, валяющиеся повсюду бомбы и ядра, опрокинутые вверх колесами, разбитые лафеты, сброшенные под откос, навеки умолкнувшие пушки, трупы в серых и синих шинелях, полузасыпанные землей взрывов.
