Подыскивая слова, ненаторелый еще в английском языке Турчанинов договорился с миссис Квикли относительно предоставления ему с женой на некоторое время крова и пищи и тут же, вытащив бумажник, уплатил за несколько дней вперед.

— Thank you! All is well![23] — Миссис Квикли, любезно улыбнулась — Иван Васильевич подивился про себя лошадиным ее зубам. — Надеюсь, комната вам понравится, мистер Тарч... мистер Тирч... — Невозможно было выговорить имя русского джентльмена.

Сложив костлявые руки на животе, миссис Квикли познакомила приезжих с правилами внутреннего распорядка, установленными в ее заведении, а затем обратилась к слуге:

— Джоз, будьте добры, проведите леди и джентльмена наверх.

Лакей ответил легким поклоном:

— Слушаю, мэм.

«Как вежливо разговаривают здесь со слугами, — невольно подумал Иван Васильевич. — Не Россия-матушка».

Молодой вышколенный лакей в гетрах до колен подхватил турчаниновскую кладь и пригласил следовать за собой.

— Удивительно некрасивый язык, — сказала Надин вполголоса по-русски, когда поднимались по лестнице за Джозом. — Будто у человека рот набит горячей кашей... Насколько красивей французский!

— Ничего не поделаешь! — вздохнул Турчанинов. — Теперь, Наденька, уж до самой смерти придется нам с тобой говорить на этом языке. Привыкай.

Комната, которую им отвели, оказалась большой, обставленной вполне прилично, с альковом, где помещалась широкая деревянная кровать, с холодным, давно потухшим камином и со стеклянной дверью на балкон. Джоз поставил чемоданы в угол, зажег на стене газовые рожки, светло озарившие помещение, и удалился, предварительно спросив, не желают ли господа пообедать. Господа желали обедать.

Когда остались одни, Иван Васильевич спросил, снимая с плеч жены бурнус:

— Ну как? Нравится?

Надин окинула комнату неприветливым взглядом.

— Ничего.

Едва успели распаковать багаж и привести себя в порядок после дороги, как слуга уже появился, торжественно неся большой серебряный поднос. Кушанья на подносе были прикрыты жестяными колпаками, чтобы не остыли. Быстро и умело Джоз накрыл стол перед диваном белейшей, жестко накрахмаленной скатертью, расставил приборы и принесенные блюда. Под легкое гуденье газовых рожков уселись обедать.

Однако на русский вкус обед оказался ужасным. Надин попробовала было суп из каких-то острых пряностей, но тут же положила ложку и жалобно сказала:

— Невозможно есть. Я сожгла весь рот.

То же произошло и со вторым. Полусырого, сочащегося кровью ростбифа она не могла проглотить и куска и ограничилась лишь поданным к нему картофелем. Да и Турчанинов жевал такое мясо через силу.

— Дитя мое, — сказал он, с беспокойством поглядывая на ее детски обиженное лицо. (Только лишь начало той жизни, которую им отныне предстоит вести, а как все ей не нравится, как все здесь для нее чуждо и неприятно!) — Дитя мое! Что ж делать? Нужно привыкать. Наши русские кушанья придется теперь забыть.

— Почему забыть? — возразила Надин бодрым тоном, мужественно преодолевая минутное недовольство. — Вот увидишь, какие пироги и кулебяки я научилась печь!..

Утром, в ожидании завтрака, вышли они на балкон. Дождя больше не было, развеялся и желтоватый вчерашний туман. Просвечивая сквозь тонкий белесый пар, стояло в бледно-голубом небе нежаркое палевое солнце.

— Даже воздух не такой, как в Петербурге. Чувствуешь? — спросил Турчанинов. Рука его со спокойной и уверенной лаской обнимала узкую, твердую от корсета, талию прижавшейся к нему жены. Их охватила влажная, почти парниковая теплота, пропитанная запахом каменного угля. Гигантский, неизвестный, холодный, чужой и непонятный город, в котором шла своя, незнакомая, муравьиная жизнь, открывался перед их глазами уходящей вдаль теснотой шиферных крыш, дымоходных труб, вышек, готических шпилей. Среди них вдали поднимался большой рубчатый купол с башенкой, увенчанной золотым крестом. Вероятно, догадались они, был это собор святого Павла. Надин выглянула за перила балкона.

— Как сегодня пусто.

С высоты третьего этажа далеко видна была фешенебельная Реджент-стрит, малолюдная и притихшая. Лишь изредка доносились конский топот и стук колес проехавшего мимо кэба. Широкие тротуары были пустынны, редко показывался какой-нибудь джентльмен в цилиндре бок о бок с дамой в шелковом кринолине, похожем на половину воздушного шара. Спущенные металлические жалюзи закрывали витрины богатых магазинов.

Появившийся с серебряным подносом Джоз учтиво пожелал доброго утра и заставил весь стол принесенной к завтраку снедью. Тут были сливки, масло, душистый, прозрачный мед, яйца всмятку, сыр, ломтики поджаренного свиного сала, белый хлеб. Все это окружало блестящие металлические чайники, один из которых был с заваренным чаем, а другой с кипятком.

— Кажется, Англия начинает мне нравиться, — посмеялся Иван Васильевич, когда уселись они с женой за стол. — Скажите, Джоз, — перешел на английский, — почему на улице так тихо и никого не видно?

— Уик-энд, сэр, — лаконично пояснил Джоз и закрыл за собой дверь.

Завтракая, Турчанинов завел речь о своих планах на ближайшее время — что намерен делать.

— Уж коли мы с тобой очутились в Лондоне, посмотрим все достопримечательности. Побываешь в Тауэре, в Вестминстерском аббатстве. Гайд-парк поглядим, собор святого Павла.

— А к нему когда поедешь?

Кого имела в виду Надин, кто был «он» — пояснений не требовалось. Об этом человеке достаточно было у них переговорено еще по дороге сюда.

— К нему? Сегодня же поеду. После завтрака.

— Жан, как бы мне хотелось с тобой! — Вырвавшийся у Надин легкий вздох говорил: конечно, это невозможно, я прекрасно понимаю, но, быть может, ты все-таки согласишься взять меня...

— Нет, дитя мое, никак нельзя, — смягчая жесткость отказа виноватым тоном, сказал Иван Васильевич. — Посуди сама: явиться с женой без приглашения в совершенно незнакомый дом... Неудобно, душенька.

— Но ты потом мне все расскажешь?

— Ну конечно!

Вытирая жесткой от крахмала салфеткой губы, Турчанинов вылез из-за стола, глянул на часы и вновь засунул в жилетный кармашек.

— Я, наверное, запоздаю, так ты, голубка, не тревожься. Живет он далеко, на окраине Лондона. Я еще в Париже узнал его адрес: Финчлей‑род, двадцать один, вилла «Петербург».

— «Петербург»? Какое странное название.

— Наверно, сам дал, — сказал Иван Васильевич, надевая парадный, проглаженный после дороги сюртук. Осмотрел себя в зеркало, расчесал волосы.

Окинув мужа с головы до ног заботливо-проверяющим взглядом — все ли в порядке, — Надин подала новый, купленный в парижском магазине цилиндр, предварительно пройдясь щеточкой по серому ворсу. Маленькие нежные руки поправили галстук.

— А знаешь, борода тебе идет, — сказала Надин.

Кэбмен, не слезая с козел, сунул полученные шиллинги в карман, щелкнул бичом и покатил дальше. Шум колес затих. Турчанинов остался один у ворот.

С невольным волненьем и любопытством огляделся он. Высокая каменная стена, усыпанная сверху битым стеклом, в ней решетчатые ворота, рядом калитка. Калитка заперта. Сквозь железные прутья ворот виден в глубине небольшой двухэтажный коттедж, весь в зеленых завесах плюща, кое-где проглядывает камень стены. Самый обычный английский коттедж, отделенный от улицы разросшейся листвой тенистого садика.

Так вот где жил человек, олицетворяющий собой потаенный гнев, заветные думы, надежды и мечты всей угнетенной России; человек, как равный с равным разговаривавший от имени порабощенного, безгласного народа с самодержцем всероссийским!..

Калитку в ответ на турчаниновские звонки — один и другой — открыл маленький подвижной человечек без шапки, с широкой смуглой лысиной, окаймленной остатками густых черных волос. На англичанина никак не походил — живые черные глаза, черные от небритой бороды щеки. Турчанинов спросил, дома ли господин Искандер и можно ли его видеть.