Привычным стал и путь от бедной, кое-как обставленной комнатки с земляным полом, снятой Турчаниновым на окраине, у вдовы-матроски, до 4‑го бастиона, куда получил он назначение командовать пехотной батареей. После, когда случилось читать «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, ярко вспоминался Ивану Васильевичу этот путь.
Сначала ряды брошенных, полуразрушенных обстрелом домов по обеим сторонам улицы, залитые желтой водой воронки, заржавелые пушечные ядра, попадающиеся на каждом шагу. И навстречу, и в одном с тобой направлении, шагая не в ногу, идут команды пехотных солдат с широкими белыми перевязями крест-накрест, пластуны черноморцы в оборванных черкесках и низких косматых папахах, пробирается по грязи офицер, вчетвером несут на носилках раненого, прикрытого окровавленной шинелью.
Затем, когда спустишься под уклон, увидишь вокруг себя вместо строений лишь горестные груды камней, балок, глины, а впереди, где открывается голое, пустынное пространство, появится крутая глинистая горка, изрытая траншеями и, точно короной, увенчанная стоящими наверху турами. Над ней то и дело вспухают клубы белого дыма и доносящиеся пушечные выстрелы подавляют собой разрозненную, не слишком частую ружейную трескотню.
Это и есть 4‑й бастион — выступающая острым углом, крайняя южная точка оборонительной линии, на которой больше всего сосредоточен огонь противника.
В тот день, когда Турчанинов в первый раз отправился на бастион, проводником-попутчиком у него оказался прапорщик в зеленом шарфе, черненький хорошенький безусый мальчик, державшийся самоуверенно и несколько даже развязно. Иван Васильевич приметил его, еще когда обедал перед тем, в трактире. Громко смеясь и размахивая руками, прапорщик рассказывал компании пехотных и морских офицеров, как скверно у них на 4‑м бастионе, молодой его басок слышался на весь зал. «Что, жарко?» — спросил пожилой моряк, наливая себе кислого крымского вина. «Не в том дело. На батарею не пройдешь. Вот — не угодно?» — показал офицерик сапоги, желтые от глинистой грязи почти до колен.
Турчанинов познакомился с ним. Прапорщик Ожогин оказался его подчиненным — служил как раз на той батарее, куда был направлен Иван Васильевич. На бастион пошли вместе. Когда, оскользаясь в рытвинах, начали подниматься на гору, и с той, и с другой стороны стало вдруг то посвистывать, то вжикать, то чмокать. Еще в Венгрии убедился Турчанинов, что у пуль разные голоса. Нагнетая над головами воздух, прошипело ядро и разорвалось в стороне — совсем недалеко, — расходясь бурым дымком. У Турчанинова гаденько засосало под ложечкой.
— Может быть, господин полковник, там пойдем? — предложил тут черненький прапорщик, кивнув в сторону глубокой, залитой желтой грязью траншеи, что была проложена рядом с дорогой. «Я это предлагаю только для тебя», — говорил его учтиво-снисходительный тон. Сам прапорщик храбро шагал по дороге, как бы ничего не замечая, и, смеясь, размахивая руками, с бодреньким — неестественно бодреньким — видом рассказывал какую-то забавную историю. Он по-мальчишески рисовался своей отвагой, офицерик в зеленом шарфе, и в то же время, заметил Иван Васильевич, исподтишка наблюдал, как-то поведет себя новое начальство под пулями.
— Если желаете, залезайте в траншею. А я предпочитаю идти по дороге, — ответил суховато Турчанинов.
— Я за вас беспокоюсь, господин полковник, — несколько смутился Ожогин.
Турчанинов старался не пригибать головы, — нет-нет да и посвистывало совсем рядом.
— А вы за меня не беспокойтесь.
Показался идущий навстречу солдат без ружья. Шел солдат медленно, не обращая внимания на то, что идет по простреливаемому месту, держал правую руку за пазухой. На хмуром, бледном, напряженном лице застыло углубленное в себя выраженье. Он как бы не обратил внимания на приближавшихся к нему офицеров. У него — показалось Турчанинову — было какое-то моральное право в данную минуту не отдавать им полагающегося уставного приветствия, и он воспользовался таким правом.
— Как идешь, мерзавец? Почему не снимаешь шапки? — крикнул юный прапорщик, ужасно вдруг рассердясь.
Остановились все трое. Солдат нехотя потянулся левой рукой к бескозырке, снял.
— Он ранен, разве вы не видите? — сказал Турчанинов по-французски, понимая, что служебное рвенье ретивого прапора объясняется желаньем прислужиться новому начальству. Как-то сразу сделался ему несимпатичен прапорщик Ожогин. А ведь на первых порах даже понравился было своей молодой, щенячьей мажорностью, вызывающей добродушную улыбку.
— Ты куда ранен? — спросил Турчанинов солдата, хотя уже заметил темные, мокрые пятна на рукаве у него повыше локтя.
— В руку, вашскородь, — сказал солдат.
— Дойдешь?
— Дойду, так точно.
— Ну, с богом.
Некоторое время после того оба офицера шли молча, затем ровным голосом Турчанинов сказал, глядя перед собой:
— Он не мерзавец, а русский воин, господин прапорщик. Я желал бы, чтобы мои офицеры относились к солдатам как к товарищам по оружию, а не как к своим лакеям... И потрудитесь, — тем же ровным голосом добавил он, заметив, что Ожогин хочет что-то сказать, — и потрудитесь не возражать старшим по чину.
— Слушаюсь! — сказал прапорщик сквозь зубы.
Поднявшись на гору, очутились на грязной, изрытой, бугристой площадке, окруженной турами, валами из мешков, землянками, деревянными платформами, на которых стояли корабельные пушки и лежали сложенные в кучи ядра. «Нет, это Язоновский редут, четвертый бастион дальше», — ответил на вопрос Турчанинова прапорщик. После полученного замечания он притих и надулся.
По тесной траншее, миновав крошечные — на двух человек — землянки, где ютились пластуны, прошли еще шагов триста. Вновь плетенные башенки туров, сложенные из серых мешков с песком высокие стенки, уставленные в ряд и глядящие в амбразуры большие орудия, груды ядер около них, горбатые землянки и погреба. Пушки, обратил внимание Турчанинов, были морские, снятые, очевидно, с затопленных кораблей, на ступенчатых деревянных лафетах с четырьмя колесиками, большей частью двадцатичетырехфунтовые. Всюду виднелись черные, неторопливо двигавшиеся фигуры матросов. Одни, забивая гвозди обухом топора, чинили разбитую при обстреле орудийную платформу, другие тут же копали землю, набивали мешки, таскали их на спине к брустверу и укладывали там, восстанавливая разрушенные амбразуры. Человека три сидели под пушкой и со сморщенными от смеха кирпично-загорелыми лицами, забавляясь от души, азартно щелкали друг дружку засаленными картами по носам — играли в подкидного дурака. Невдалеке, за укреплениями, беспорядочно перебегала по линии сухая трескотня ружейных выстрелов. Засевшая в ложементах пехота перестреливалась с французской траншеей — довольно вяло.
Прапорщик вел Турчанинова к командиру бастиона. Вытаскивая ноги из глубокой, чмокающей белесой грязи, в которой то и дело попадались засосанные липким месивом черные шары неразорвавшихся вражеских бомб, подбитые чугунные пушки, металлические осколки, Иван Васильевич со строгим вниманием оглядывал все окружающее. Знаменитый 4‑й бастион... Вот здесь и придется отныне служить. А может быть, и умереть, кто знает...
— Орудия к бортам! — внезапно крикнул глядевший в амбразуру офицер-моряк, будто скомандовал у себя на корабле.
Несколько матросов, мирно покуривавших под бруствером, поднялись на ноги, гремя сапогами по доскам платформы, подошли к пушке-каронаде, захлопотали вокруг нее, прочищая мохнатым банником, заряжая с привычной, щеголевато-неторопливой сноровкой. Турчанинов с Ожогиным были уже у командирского блиндажа, когда за спиной, сильно толкнувшись в барабанные перепонки, ударило знакомым грохотом, от которого дрогнула земля под ногами. Донесся знакомый удаляющийся свист, повалил, расплываясь, знакомо вонючий дым.
Спустившись по скользким земляным ступенькам и открыв дощатую дверь, Турчанинов очутился в уютной комнатке, оклеенной голубыми обоями.
Трудно было подумать, что находишься на линии огня: закрывающие дверь — чтоб не дуло — китайские ширмочки, у стены кровать под атласным одеялом, над нею гобелен с какими-то раздетыми догола девами, даже образ Николая Мирликийского в углу, перед которым, мерцая на золоте оклада, горит лампада. Лишь толстенные балки низкого потолка, способного выдержать прямое попадание, говорили: все-таки блиндаж.
