Турчанинову случалось бывать в скромной, строгой и трудолюбивой семье Мак-Грэгоров. Сам хозяин, молчаливый шотландец со светлой кудрявой бородой викинга и детскими глазами, в неизменной темной куртке и темных штанах, ровный и приветливый со всеми, в свободные часы сидел обычно, надев очки, над раскрытой Библией — палец у него двигался по строчкам, губы под усами беззвучно шевелились. Все квакеры одевались так, в темные тона, скромно и просто. Такой же стати была и миссис Мак-Грэгор, женщина лет под пятьдесят, в чепце снежной белизны и в сером платье строгого покроя, — рослая, мужеподобная, спокойно-приветливая. Двадцатилетний Майкл, их еще холостой сын, был плечистый, тихий и бесхитростный здоровяк с копной льняных волос и белыми коровьими ресницами.

В доме у себя миссис Мак-Грэгор создала культ чистоты и порядка. Даже на кухне, заменявшей хозяевам столовую, ни пылинки, ни соринки; стены недавно побелены, деревянный пол навощен, полки блистают начищенной медью кастрюль и фаянсом уставленных в ряд тарелок. Садясь за стол, глава семьи предварительно вполголоса читал молитву, сложив ладони, все слушали стоя, склонив головы, затем говорили «аминь», усаживались и в набожной тишине принимались за еду.

Не раз заводил беседу Турчанинов с Мак-Грэгором, интересуясь верованиями и обычаями его секты. Квакеры, выяснилось, были противниками рабства; люди, утверждали они, рождаются свободными. Они отрицали убийство, казни, всякое насилие человека над человеком и не брали в руки оружие, отказываясь идти на военную службу. В любых обстоятельствах говорили правду.

— Ложь — великий грех перед лицом господа, — поучал Мак-Грэгор. — Мы никогда не лжем.

— Никогда? — переспрашивал Турчанинов.

— Никогда.

— Но ведь в жизни бывают случаи, когда нельзя сказать правду. Предположим, вы спрятали беглых, а к вам явилась погоня и начинает спрашивать, не спрятались ли они у вас. Что вы тогда делаете? Выдаете их?

Мак-Грэгор провел широкой ладонью по бороде викинга, точно смахнул мелькнувшую под усами хитренькую усмешку.

— Как раз недавно был такой случай. Господь указал дорогу к нам двум черным женщинам. Их преследовали по пятам, они были измучены. Едва я спрятал их, как примчались на конях нечестивые агаряне и стали шуметь и кричать, что беглые у меня, и требовать, чтобы я впустил. Признаться, я смутился и не знал, что делать. Но тут сам господь озарил разум Мэри. — Глазами показал на жену, которая чистила у кухонного стола картошку и слушала, молча улыбаясь. — Она громко, чтобы все слышали, сказала мне: «Пусть они войдут в дом. Пусть ищут. Ты же знаешь: у нас нет никаких рабов».

— И они вошли?

— Нет, поскакали дальше. Они же знали, что мы, квакеры, всегда говорим правду. И сейчас сказали правду. В доме квакера рабов нет. Мы считаем, рабство противно божьим заповедям.

— Замечательно! — расхохотался Турчанинов.

На первых порах очень приглянулись ему честные квакеры со всем укладом их жизни. Однако, присмотревшись к ним, подумал Иван Васильевич, что не для него такая скучная, слишком уж добродетельная, пресная жизнь, да еще подпертая библейскими текстами. Нет, не для него.

Вскоре семью постигло несчастье: умер сам Мак-Грэгор. Его ужалила гремучая змея, на которую нечаянно наступил, когда косил траву в прерии.

Вернувшаяся из Филадельфии Надин горела желанием применить на деле полученные медицинские познания. Гордясь женой, Иван Васильевич прикрепил на дверях дома маленькую, написанную им вывеску, на которой красивыми буквами было обозначено, что доктор миссис Турчин в такие-то и такие-то часы принимает больных. Соответствующая публикация появилась и в здешней, выходившей два раза в неделю, газетке, после чего Турчаниновы не без волнения стали дожидаться первых пациентов.

Однако день шел за днем, а пациенты не появлялись. Никто не звонил, не стучался в дверь. Лишь как-то раз забежала соседка попросить капель от расстройства желудка для ее десятилетнего Томми.

— Ничего, Наденька, не огорчайся, — пытался успокоить Турчанинов жену, болезненно ощущая горечь причиненной ей обиды. Он видел, с каким воодушевлением готовилась она начать врачебную свою практику, как рвалась приносить пользу окружающим. А в ответ с их стороны лишь холодное, враждебно-презрительное равнодушие, полнейшая отчужденность...

— Понимаешь, дитя мое, они просто не привыкли еще к женщине-врачу. Привыкнут — и будут обращаться, вот увидишь.

Успокаивал, но и сам не верил тому, что говорил. Непривычка непривычкой, но еще и какая-то иная была здесь подоплека.

Как-то Надин пришла домой с хозяйственными покупками совсем расстроенная. Оказывается, в лавке встретила доктора, который, поздоровавшись, спросил ее с самым любезным видом: «Ну как ваши успехи, коллега? Я слышал — процветаете?»

— Ты понимаешь, Жан, ведь он открыто издевался надо мной, я видела это по его гадкой улыбочке, — говорила Надин, и голос у нее дрожал, глаза влажно мерцали накипающими слезами. — Я убеждена, что все это его работа, этот негодяй порочит меня на всех перекрестках.

— Очень может быть, — уныло согласился Турчанинов, — Но ты не огорчайся, душенька, честное слово, не стоит. Плюнь на него. Проживем и без медицины.

Так или иначе, но вскоре Надин с обидой и горечью убедилась, что должна отказаться от желания помогать больным, страдающим людям.

Время шло, Турчанинов понемногу становился своим человеком в городе, везде ему попадались знакомые лица, встречные на улице раскланивались; где бы он ни появился — в землеустроительной конторе, куда иногда заходил за работой, в лавке, на почте, в аптеке, — его ждали приветственные возгласы и рукопожатия. Не мудрено, все здесь друг друга знали. Однако — диковинное дело — чем глубже врастал Иван Васильевич в бытовой здешний обиход, чем ближе узнавал окружавший его провинциальный американский люд, тем все больше и больше делались для него антипатичными, чужими эти люди с каким-то особым, непонятным складом мыслей.

— Интересный был у меня разговор с Майклом, — рассказывал он жене, вернувшись от осиротелых Мак-Грэгоров, к которым ездил по делу. — Честный парень! «Вчера, говорит, я полностью рассчитался с матерью — вернул ей весь долг. Гора с плеч! Теперь остается только уплатить проценты». — «Какие, спрашиваю, проценты?» — «Обыкновенные». — «Неужели, спрашиваю, родная мать берет с тебя, с сына, еще какие-то проценты?» А он глядит на меня с удивлением: как, дескать, можно задавать такие глупые вопросы? «Конечно. Ведь в банке она бы на эти деньги получала проценты. Чего же ей терять деньги?..» Поглядел я на честные его глаза и только руками развел. Какова же психология народа, ежели даже лучшие среди них так рассуждают?

— У них прямо идолопоклонство перед деньгами, — сказала Надин. — На днях я разговорилась с миссис Джонсон, знаешь, женой нотариуса. Так она мне заявила, что уважать можно только человека, умеющего делать деньги.

— Ну, значит, меня, Наденька, никак нельзя уважать, — невесело пошутил Турчанинов.

Надин ласково провела рукой по густым, отросшим его волосам.

— Но ведь я не американка, Жан... И такое мнение, — продолжала она, — не у одной только миссис Джонсон. Поговори с кем хочешь, и каждый тебе скажет: деньги для человека — это все, а без денег человек — дрянь.

В ближайший воскресный день Турчанинову пришлось встретить живущих по соседству Джонсонов. Тощий, длиннолицый нотариус в надетом, несмотря на зной, черном длиннополом сюртуке, чопорный, празднично торжественный, вел под руку пышущую здоровьем толстушку жену в капоре с голубыми шелковыми лентами. На потных лицах у обоих лежало умиленно-благодушное: выражение — возвращались из церкви.

— Рад вас видеть, мистер Турчин! — произнес нотариус скрипучим голосом, остановясь и приподнимая надетый ради праздника, лоснящийся шелковым ворсом цилиндр.