Люди зачастую забывают, что и Вечерние, и Рассветные Избранные тоже являются в своём роде манипуляторами. Но отчего-то всю свою ненависть изливают на Ночных, встречающихся так редко, что их можно пересчитать по пальцам.

То, что скрывает Ночь, не ясно даже мне. Я стараюсь разобраться в своих дарованиях, но за эти года это выходило из ряда вон плохо. Возможно потому, что я полностью представлена самой себе, а возможно — я просто не желаю узнавать все грани своих возможностей.

Этот Дар словно злой рок, что спасает и губит меня одновременно. Моя жизнь полна фальши и лжи в самых важных аспектах, но без этой маски я просто не выживу. Слышат боги, как я просто хочу спокойного существования! Но, как на зло, судьба насылает мне всё новые трудности.

В горле снова встаёт ком, а мысли уносятся в то время, когда я практически забывала о своем прошлом. В июнь, когда я танцевала на деревенском празднике и водила хороводы — счастливая, живая, с горящими глазами. В какой-то момент я даже поверила, что всё будет отлично: ловила на себе взгляды Джона, мечтала о прогулках с ним по березняку и робких поцелуях, от которых пылали бы наши щёки. Думала, что могу стать той простой девчушкой, что счастливо выйдет замуж и обретёт поддержку мужа.

Сейчас, выходя на просёлочную дорогу, я понимаю только одно: я трусиха. И вечно бегу от чего-то, хоть и не всю свою жизнь, но с периодичностью точно. Ведь, спустя пять дней, мне только чётко в голову пришла мысль о том, что я могла остаться.

Да, мне пришлось бы пережить слухи и сплетни, попроситься жить в чужой дом и придумать причину того, как я спаслась и почему убежала в ночи. Вынести тяжелый период осознания того, что близких больше нет, принять поддержку Николь и попытаться преодолеть это несчастье.

Но я убежала, позорно поджав хвост и приняв это за знак свыше. Ринулась дальше в путь, хотя знала, что эта дорога приведёт меня к ещё большим проблемам.

Менять уклад жизни всегда сложно. Но ещё сложнее адаптироваться к новой реальности.

Правда, я уже бегу куда-то дальше, не разбирая дороги, и назад пути нет. Нельзя свернуться калачиком и плакать на свою судьбу. Хотела бы я хоть глазком подглядеть то, что ждёт меня в столице — смогу ли я там осесть? И для спокойствия взглянуть в прошлое.

Что-то мне подсказывает, что такой сильный пожар был не случайностью. Но кто мог спалить целую семью до тла? Соседи меня любили, разве что недолюбливала старая карга Инга, да наш кот Маркиз. Первая вечно бубнила о том, что я не на своём месте (что и было правдой), а второй всячески меня избегал. Но не могла же чисто из неприязни эта невинная старуха поджечь нашу избу? Нет, не могла.

Возможно, всё это и было случайностью, но уж слишком много таких случайностей произошли в моей жизни. Найти связующую нить этих событий я не могла — не позволяли скудные знания.

Поэтому я просто решила оставить всё как есть и идти дальше, куда дорога выведет. А она привела меня к небольшому городку, в который мы часто заезжали с приёмным отцом Эрнестом. Благодаря тому, что мы часто выезжали на ярмарки за пределы нашей деревни, я знала дорогу до столицы довольно хорошо.

Эрнест был очень любящим отцом и большим добряком. В этом городе он всегда покупал мне леденец в лавке и этим поднимал моё настроение. Денег у нас было немного, но леденец был традицией. Я до сих пор помнила его приторно-сладкий вкус.

Мелисса всегда бурчала о растрате средств, но я видела, как она совала мужу монетки перед нашим с ним отъездом. Хоть она и была довольно строгой матерью, но также меня очень сильно любила.

Она была северянкой, дочерью Вэльского купца. Однажды Мелисса с отцом остановились в деревне, где жил Эрнест, и влюбилась в него безвозвратно. Да так, что разорвала все связи с родней и переехала к жениху. С её слов, она ни разу не пожалела о своём решении, тем более, у них родилась такая замечательная Алекса. Девочка пошла вся в отца: у всех Ладорганцев были тёмные волосы и карие глаза, но бывали и исключения. А вот Мелисса в нашей деревне смотрелась чужой со своими светлыми волосами и серыми глазами.

Воспоминания о приёмной семье отвлекают меня встающими перед глазами образами родителей. И Алексы, место которой я заняла. За эти года вина за совершенный поступок притупилась, но теперь каждый раз возвращается с удвоенной силой.

Эрнест и Мелисса растили чужого ребёнка. Любили, кормили, лелеяли… и за это расплатились жизнями.

Но иначе я не могла поступить! Тогда я сделала всё бездумно ради одного: своей безопасности.

На душе гадко. Я практически бездумно вхожу в ворота города, ничуть не смущаясь того, что не видно миротворцев. Впрочем, улицы также пусты, а на зданиях реют одинокие флаги Империи. Мои шаги эхом отдаются от каменных стен, не заглушаемые гамом города. Но когда я понимаю, что что-то не так, становится слишком поздно.

Я не останавливаюсь, но краем глаза вижу движение. Чувствую, как меня начинают окружать, отрезая возможность побега. Какая же я дура! Вот теперь в уголках глаз появляются предательские слёзы. Как же вовремя!

Не успев и пикнуть, оказываюсь схвачена чьими-то сильными руками. Их двое, но даже один держит так, будто это не человек вовсе. Пытаюсь сопротивляться, но тщетно — меня волокут к повозке с железной клеткой. С неё сдергивают огромный кусок брезента и, к своему ужасу, я вижу в клетке людей в кандалах и кляпах во рту. Работорговцы!

Вспоминаю, что в моём рту пока нет кляпа и пытаюсь закричать. Кто-нибудь, помогите! Но мой крик пресекается ещё на моменте раскрытия рта — меня бьют в живот и из горла вырывается лишь стон. После мне засовывают в рот кляп и фиксируют на затылке железной застёжкой. На руки вешают кандалы, раскрывают дверцу клетки и швыряют внутрь как мешок с зерном.

Падаю на пол клетки и больно отбиваю себе бок. Тем временем дверца захлопывается на ключ и наступает темнота — брезент возвращается на своё место. А на меня устремляются несколько пар сочувствующих глаз.

Кто-то помогает мне принять вертикальное положение, хотя со скованными руками это затруднительно. Слёзы текут по щекам, кляп вызывает тошноту.

Наверное, я захожусь беззвучным плачем — вдруг ощущаю, что меня ласково гладят по спине. Оборачиваюсь, но разглядеть что-либо трудно, однако я различаю черты уже немолодой женщины. От этого жеста жалости мне становится ещё более погано и слёзы начинают течь всё активнее. Надо же было так попасть!

Через час я успокаиваюсь. По крайней мере, мне кажется, что прошёл час — что-то разглядеть из-за брезента невозможно. Другие пленники сидят смирно. Наверное, уже свыклись со своим положением.

Работорговля — главный бич Ладоргана. Беспризорных детей вылавливают около деревень и в городах. Отлавливают бездомных и грязных юношей и девушек, но иногда и могут случайно забрать кого-то из нормальной семьи. Но в любом случае отыскать кого-то если его забрали практически нереально.

Если ты попался, то разговоров с тобой больше не будет. Просто потому, что кляп из твоего рта вынимать не собирался, а с ним из горла вырывается только невнятное мычание.

Я в полной мере понимаю тот ужас, который пережила моя приёмная мать почти что десять лет назад — они ведь думали, что Алексу забрали работорговцы и что она покинула их навсегда. В какой-то мере это так и было.

Наверное, сейчас я расплачиваюсь за свой обман и это моя кара. Вот только никто не хочет себе такой доли, пускай и более-менее определённой. Теперь я себе не принадлежу. То, что со мной сделают — от меня не зависит. И никакой Дар здесь не поможет.

Повозка двигается только тогда, когда отлавливают ещё троих и заталкивают их в клетку. Становится так тесно, что лёгким становится трудно дышать. Но кого это волнует? Работорговцы уже с улюлюканьем везут нас на встречу с худшим кошмаром наших жизней.

Мы останавливаемся только раз, поэтому на следующий день мы оказываемся на месте. Нас выводят из клетки и только тогда я понимаю, насколько затекло всё моё тело и занемели суставы. Шаги даются мне тяжело, становясь разновидностью пытки. Глаза, отвыкшие от света, слезятся. Картинка двоится и от этого меня шатает.