Я сижу на горячих решетках, обвеваемых жарким ветром воздушного охлаждения, и весело, с благодарностью улыбаюсь этим дружеским, обветренным лицам.

А танк, не замедливший даже хода, когда я садилась, гремит и гремит по дороге на запад, попыхивая дымком и соляркой.

Впереди Орша, Витебск.

Говорят, нельзя дважды войти в одну и ту же реку - это будет уже другая река и другая вода. А разве можно дважды войти в одни и те же воспоминания с тем же чувством? Или в один и тот же лес, особенно осенью, когда каждый лист готов уже сняться и улететь! Здесь краски меняются так же быстро и нервно, как у некоторых настроение. То, что недавно было зелёным, сейчас уже стало коричневым, серо-сизым и алым. И всё на глазах иссыхается, крошится.

На совещании политработников в политотделе армии я сегодня услышала такой разговор:

- Говорят, Кедров не то ранен, не то убит. Не могли дозвониться, узнать поточнее. Во всяком случае до госпиталя в Барсуках его довезли.

Кедров? Ранен? Даже, может, убит? Я с тоскою гляжу за окно. На войне всё бывает. Могут запросто убить и Кедрова.

Николай Николаевич Варичев, начальник политотдела армии, оживлённо рассказывает стоящим возле него помощнику по комсомолу Авдеенко и редактору армейской газеты Петрову:

- А ведь я один раз уже навещал его, Алексея Николаевича, когда он был контужен и лежал в ГЛР. Понимаешь, – начпоарм всегда говорит «понимаешь», - деревню бомбят, спасу нет! Там какая-то пехотная часть на привале стояла. Солдаты кашу варили на самом пригорке. Ну, бомба к ним и влетела прямо в котел. Всех вокруг насмерть. Я сам, пока добрался до госпиталя, не раз приложился к земле. Ну, захожу наконец в тот дом, где, сказали, находится Алексей Николаевич, а там музыка, хохот. Что такое? Сидят три чудака, все трое контужены, и крутят патефон. И смеются: не слышат, все трое оглохли...

Я внимательно слушаю. Я отлично представляю себе эту сцену.

Наверное, грязная, пустая изба с голыми нарами. Крестьянский неструганый стол, не накрытый ничем. На столе патефон. А вокруг него - трое контуженных. Наклонив голову к самому диску ухом, они слушают и хохочут. И громче всех хохочет Кедров. И кричит:

- Абсолютно ничего не слышу! Может, сломан?

Но те, к кому он обращается, не отвечают. Они тоже, в свою очередь, что-то громко кричат, перебивая друг друга.

Начпоарм продолжает:

- Ну, я захожу, понимаешь. Пишу на обрывке бумажки: «Алексей, на улице бомбёжка. Тебе надо в укрытие». - «А зачем? - кричит мне Кедров. - Мне и здесь хорошо. Мы слушаем музыку!» Я ему снова пишу: «Давай я тебя отвезу в безопасное место». Отвечает: «Я здесь не один, со мною товарищи». Сел я рядом с ними, гляжу, ну, ей-богу, как клоуны. Все кричат, один другого не слышит. Знаешь, как в анекдоте: «Кума, ай ты глуха?» - «Купила петуха». Вот так и они. И жесты у них какие-то стали комичные. Понимаешь, ну чистые комики! Так он и не поехал со мной. Говорят, три дня подряд патефон крутил, слушал. Пока наконец не услышал какие-то звуки. Тогда лег спать и сразу уснул. И спал целые сутки беспробудно.

Все смеются, слушая начальника политотдела армии.

А я за их смехом вдруг с ужасом понимаю: ведь, значит, не только музыку, но и бомбёжку, шедшую там, на улице, они тоже не слышали, эти контуженные. И если бы бомба пошла сверху вниз, отвесно, прямо на них, никто бы из них ничего не услышал и так бы не понял, что их убивают. В том числе и Кедров...

А я к нему ездила в гости, к Кедрову, в дивизию, как только армия задержалась на несколько дней на каком-то промежуточном рубеже. Мы с шофёром Кедрова разжигали костёр, а Кедров и два автоматчика ловили в речушке под корягою раков. Потом их варили на костре в закопченном ведре. А я загорала, сидя на пне, босая, в мужской нижней рубахе с засученными рукавами. Мне было легко, хорошо. В первый раз за военные годы.

Кедров лежал рядом, в траве, в расстёгнутой гимнастёрке, грыз травинку и спрашивал у меня:

- А что это за шрам у вас над бровью?

- Это лошадь копытом.

- Давно?

- Ещё в детстве.

- А этот? - Он тронул меня за локоть.

- А это я на каникулах отдыхала в совхозе. Возвращалась с ночной пахоты. Мы с дамбы в овраг на какие-то колья свернули.

- А эти?

Он взглянул на мои ноги, изрезанные поперечными полосами.

- А это я на кладбище с дерева упала на заржавленный крест...

- Нда-а-а... - промолвил задумчиво Алексей Николаевич. - Можно сказать, вся ваша биография на вас отпечаталась...

- Ну нет, это всё пустяки, - ответила я. - К сожалению, главные мои переживания никаких следов на мне не оставили.

Кедров помолчал.

- Что же это за главные? - спросил он.

- Главные? Это когда я надумала что-то хорошее, а сделала злое. И потом ничего никому не сказала.

Он печально взглянул на меня.

- Шура, Шура... - сказал он с упрёком. Сел в траве и медленно закурил.

И вот Кедров ранен, а может, убит...

Вернувшись в дивизию из политотдела, на другой день рано утром я решила отложить все дела и пошла разыскивать командира разведвзвода Семена Курсанова.

Я нашла его на опушке, где он тренировался в стрельбе из дамского бельгийского браунинга по банке из-под рыбных консервов.

- Семен, как дела?

- Ничего.

Он глядит на меня несколько настороженно. Наверное, моё посещение является неким знаком, но Семен ещё не разобрался каким. Я всегда прихожу к нему, когда надо что-нибудь сделать срочное, в чём-то мне спешно помочь.

- Где ребята?

- Кто где. Отдыхают после задания. Спят.

- Почему бы тебе не предоставить им активный, творческий отдых, а? Как ты смотришь на это?

- Что такое ещё? - Семен глядит на меня исподлобья своими лиловыми миндалевидными глазами. Он терский казак, очень вспыльчив, горяч, шуток не понимает.

- Ты не можешь мне их дать на часок?

- Зачем?

- Надо выполнить одно очень важное, ответственное задание.

Я смеюсь.

Но Семен мрачен как чёрт.

- Ну, не бойся, не бойся, не съем. Дай десяток бойцов. Через час будут снова здесь, как штык. Возле этой вот самой продырявленной банки.

- Скажи зачем, тогда дам.

- Не скажу. Сам узнаешь, когда вернутся. Обещаю, что всё будет в порядке. Но учти, разговор между нами!

- Ну ладно, - отвечает он неохотно. - Бери. Скажи Писаревскому, что я приказал.

Когда помкомвзвода Лева Писаревский выстроил разведчиков, я подошла и сказала им:

- Хлопцы, за мной!

Мы вошли в осенний разреженный лес, ещё полный малиновых и оранжевых листьев. На опушке я остановила бойцов.

- Вот что, ребята! Дело есть. Человек один ранен. Нужно нарвать очень много цветов. Самых хороших, какие ещё уцелели. Вот так цепью ступайте в лес и без букета не возвращайтесь. Жду вас на поляне. Даю вам сроку... Ну, сколько же? Часа два. Но не больше. Мне срочно надо.

Хлопцы, как тени, растворились в белёсом тумане.

День вставал солнечный, золотой, совсем не осенний. Я прошла по дороге и остановилась на жёлтой поляне, заросшей кустами шиповника. Каждая игольчатая его ветка была в красных завязях ягод. Финкой срезала самую красивую, усыпанную ягодами ветку, подумав при этом: «Положу её в середине букета. Пусть наколется: будет знать, как цветы от меня получать!» - и весело засмеялась. Но укололась сама и долго сосала палец.

Почему-то я жду с нетерпением встречи с Кедровым. При нем мне не хочется думать о жестокостях жизни, говорить о другом человеке: «Это только моё». Мне нравится его большелобое, простое лицо, озаренное мягкой улыбкой. Алексей Николаевич суров, даже очень суров. А вот всё же всегда после него остается удивительное впечатление мягкой улыбки!

В палату к Кедрову я вваливаюсь с огромным букетом осенних полевых цветов. Это целый сноп. Я везла его, широко обхватив, как ребёнка, руками.