Он бегом вбежал в штаб и взял трубку.

- Командир отдельного медико-санитарного батальона Петряков слушает.

- Срочно в штаб дивизии... С комиссаром Гурьяновым!

- Есть в штаб дивизии, с комиссаром Гурьяновым.

Как разряд электрической искры в голове пробежала обжегшая душу мысль: «Наконец-то!.. На фронт!» Он нашарил на вешалке, в полумраке, шинель, затянулся ремнями и, держа фуражку в руке наготове, сбежал по лестнице вниз, постучался в комнату комиссара.

Николай Гурьянов сидел, развесив над книгой длинные белые волосы. Он читал, смеясь и по-детски шевеля губами. Комбат заглянул через его плечо.

«Швейк, - сказал поручик строго, - когда вы поступили ко мне на службу, я вам сказал, что вы должны повиноваться каждому моему слову...»

Коля всегда по вечерам читал что-нибудь интересное. Он делил писателей на две категории: на «сволочей» и «несволочей». Одни писали волшебно, талантливо, ярко: «Ах, сволочь, как пишет!» Другие были, собственно, и не писатели вовсе, а только жаждали быть писателями. И читать их было скучно. А Коля ничего не делал по обязанности. Он любил вдохновение.

Про Гашека он сказал:

- Ах, сволочь! Как пишет!.. - И засмеялся, закрывая лицо руками. Плечи его вздрагивали.

- Пойдем, дитятко, - Комбат ласково провел ладонью по белым, рассыпанным Колиным волосам, - Пойдем, миленький, в штаб дивизии. Там тоже, наверное, смеху будет... Животики надорвешь!

Они быстро шли по затемнённой, безлюдной улице, и дождь обволакивал их тонкими нитями, как паутиной, тяжелил ворсистые полы шинелей.

Город спал, дыша последним, уходящим теплом.

Петряков уже любил этот маленький, заляпанный грязью райцентр, который теперь не казался ему ни грязным, ни маленьким. Летом он продутый ветрами, цветной, ярко-жёлтый от глины и коровьего навоза на уличных прогонах, красный от жирных, свисающих через заборы георгинов, синий от ясного неба и близкой реки. Зимой - белый. И только поздней осенью, перед самым зазимком, такой грязно-серый, однообразный, безлюдный. Но и он тоже Родина, Русь...

Петряков хорошо понимал, что на фронте он будет вспоминать не залитые огнями красивые города с многочисленными фабриками и заводами, с колоннадой дворцов и театров, а вот этот заборчик, заросший репейником. Потому что какая-то часть жизни Ивана Григорьевича, и, быть может, даже самая лучшая, прошла именно здесь, рядом с этим заборчиком, когда он бежал на совещания в штаб, или вёл медицинскую роту на плац, на занятия, или возвращался в казарму с единственной мыслью: войти - и увидеть за роялем Марьяну. Одну Марьяну - и тёмную, осеннюю ночь за окном.

Здесь, в Старой Елани, он понял, наедине с глухими бессонницами, что в жизни всё может дать счастье, даже война, если только ты ценишь его, это счастье, а не бросаешь по ветру. Счастье в жёлтом обруче света керосиновой лампы, в засохших листьях боярышника. В нежной женской руке, потемневшей от дневальств по казарме.

- Зачем это нас вызывают? - спросил Коля тугим баском, и Петряков по голосу понял, что комиссар улыбается. Комиссар всегда улыбается, даже когда ему очень грустно.

- Откуда я знаю? Придём - скажут.

- А я знаю.

- Ну, знаешь - и помалкивай в тряпочку!

- Я видел: на станцию подают пустые вагоны.

- Когда ты это видел?

- Сегодня. Сейчас. Я только сейчас приехал оттуда.

- Ну и что, что пустые вагоны? Пора! Давно уже всё наготове.

- Да, я тоже хочу скорее на фронт.

В штабе дивизии было накурено, многолюдно. Командиры сидели и стояли в прихожей в ожидании, когда их позовут к Маковцу, переговаривались вполголоса.

Петряков с порога увидел неразлучных друзей, Мотю с Митей, задохнулся в их мощных железных объятиях.

- Что, браток, зазнался? И не приходишь, и на письма не отвечаешь... Видать, крепко тебя там приручили и одомашнили.

Железнов стоял перед ним всё такой же смуглолицый, скуластый, с синеватым от бритья подбородком. Мохнатые брови, нависая, чуть приглушали горящие насмешливым блеском глаза.

- Не влюбился ли? - Он прислонил свое большое мохнатое ухо к груди Петрякова, прислушался. - А? Сердчишко-то по какой-нибудь там трепещет?

- Никак нет! - Иван Григорьевич приложил руку к козырьку.

- О, да ты, видать, застрахован.

- Он прививку такую придумал... От любовных бацилл!

- Ну да, прививку! От кого прививать-то? Отчислил самых красивых баб в резерв, а набрал такое... Бог знает что! Одна есть, так, знаете, братцы, ей-богу, настоящая лошадь Пржевальского!

Петряков оглянулся на него в сердцах, бросил хмуро:

- А ты попадись ко мне с перебитыми кишками на стол... Только лошадь Пржевальского тебя и спасет, а вовсе не отчисленные мною красавицы.

- Хо-хо! Сказал тоже: с перебитыми кишками...

- С перебитыми кишками - на тот свет, а не к тебе на стол!

- К праотцам!

- В кущи рая...

- Нет, есть у него, братцы, девчаточки!.. Просто прелесть какие! Только больно зелёные...

- Ну да. Ещё дедушка Крылов сказал: зелен виноград!

- Зелёных, брат, грех обижать.

Народ всё прибывал, и каждый, входя, полушёпотом спрашивал:

- Зачем вызывают-то? Очередная накачка? За что?

- Как будто сам не знаешь за что! За то, что твой полк вчера плохо стрелял.

- Ну да! И вовсе не плохо!

- А что ж, хорошо?

- Ну не все же рождаются гениями сразу! Поучимся, потренируемся... Терпенье и труд всё перетрут!

Вошёл адъютант командира дивизии, в мягких сапожках, серый, усатенький, как котёнок; изогнувшись, сделал мягкое движение бархатной лапкой:

- Прошу...

Они повалили в распахнутую дверь кабинета генерала, примолкшие, ожидающие, притихшей толпой.

- ...Выезжать, товарищи, так. В первом эшелоне у нас стрелковый полк Железнова. Затем артполк. Потом медсанбат...

С утра в воздухе вьётся серый, назойливый, как мошкара, мелкий дождь. Низкая редина туч обложила всё небо. Дым паровозов стелется почти параллельно земле.

На станции - гружёные фуры, трёхтонки, полуторки, груды ящиков, зенитные пулемёты, квадратные горы спрессованного и перетянутого проволокою сена, задранные кверху дулами полковые орудия, миномёты. В стороне, головами в один общий круг, спутанные и связанные поводьями кони. Они деловито и не обращая внимания на происходящее дружно жуют чуть присыпанный свежей влагой овёс.

Шум, крик, ругань:

- Давай, давай... твою растак! Ну куда ты, куда ты, тебе говорят!

- Раз, два-а, взяли!

- Петров! Петров! Куда потащил? Клади на эту платформу!

- Эй, Андрюха! Ложь с того угла, ложь с того угла, мать твою так!..

Хруст разбитого кем-то стекла, грохот копыт по деревянному настилу сходней, конское ржание и крик понукающих ездовых уже внутри огромного, тёмного и сырого пульмана.

Транспортный взвод, состоящий из одних запасных, или, как у нас в батальоне их называют, «дядьков», сегодня взмок от работы: ему больше всех достаётся. Они втаскивают по намокшим и от этого скользким сходням походные кухни, котлы, продовольствие, поднимают на платформы повозки, грузовики. Санитары, медсёстры и врачи из медроты грузят свернутые в бесформенные узлы брезентовые палатки, опоры и колья растяжек, бухты верёвок, оконные рамы со стеклами, железные бочки из-под бензина, печные трубы, ящики с медикаментами, автоклавы, носилки, операционные столы, рефлекторы, биксы и прочую разную мелочь.

Всюду шум, суета, движение, грохот...

Я сижу на охапке мокрого сена. Шинель на мне мокрая. Сапоги давно полны воды. От холодного ветра меня бьёт неприятная мелкая дрожь.

Я жду с нетерпением, когда Финяк сжалится надо мной и принесет чего-нибудь горячего похлебать, обогреться. Прямо по поговорке: «Ешь - потей, работай - мерзни». А потом, когда меня сменят с дежурства, я тоже буду грузить, помогать втаскивать в ледяные вагоны ящики с книгами, баян, киноаппаратуру, движок, меховые одеяла, стёганые «конверты», носилки, доски, тюки брезента.