Наконец, мы стоим в открытых дверях вагона и прощально глядим на опустевшую станцию - я, Марьяна и Женька. Дождь всё ещё продолжается. Он сеется, сеется, мелкий, крапчатый... В его сером тумане давно скрылась из глаз Старая Елань. Сквозь лохмы туч не видно ни жёлтых луковок-куполов, ни прозрачных, открытых ветрам белых звонниц. Мокрое ржаное поле за станцией тоже в серой холодной мгле. Оно голое, ледяное.

Светает.

Уже скоро вторые сутки, как труба сыграла нам боевую тревогу.

Старшина Финяк как кошка впрыгивает в наш вагон, снимает с головы промокшую, потерявшую форму кубанку и вытирает суконным малиновым её днищем свой мокрый морщинистый лоб.

- Сейчас, девочки, паровоз прицепят! Никуда не выходите.

- По вагона-ааааам!.. - раздаётся откуда- то из-под колес давно ожидаемая нами команда.

Рывок. Толчок. Земля округляется, начинает медленно уходить из-под ног, вправо.

- Куда это мы? Смотрите! Почему в обратную сторону?

- Для разгона.

- Сейчас наберёт скорость - и айда! Воевать так воевать: пиши в обоз!

Поезд всё бойчей и бойчей начинает подстукивать в лад своему собственному быстрому ходу. Мы сидим, не спавшие почти две ночи, уставшие от тяжёлой мужичьей работы, и до боли в глазах всматриваемся в мелькающие мосты, голые чёрные деревья и выбегающие прямо из-под колес жёлтые, вздувшиеся от дождей, извилистые равнинные реки.

Вот и кончилась наша тихая жизнь в Старой Елани, наши встречи и ссоры, наши первые армейские муки, наши радости осознания своего солдатского долга...

- Прощай, Старая Елань! Прощай, серый дождь!

- Девочки, милые!.. Да ведь мы ж не на фронт!

- Тю! Ты что, сдурела?

- Шутки шутишь?!

- За такие шутки по шее!

- Да смотрите ж, куда нас везёт паровоз!.. Вы что, не видите, куда мы едем?

Кто-то недоумевающе восклицает:

- Господи! Что же это такое? Да ведь это ошибка!

Ошибка или не ошибка, но, в самом деле, нас везут не на запад, не в сторону фронта, а ещё дальше в тыл, на восток. Что там впереди - Мордовия, Оренбуржье?..

Финяк мнет серый носовой платок в руке. Он прячет глаза, едва шевелит замёрзшей потрескавшейся синей губой:

- Вот что, девочки, кажуть: гансы бомбят Воронеж! Приказ всем военным объектам тикать на восток...

Ах, женская мода 1963 года, и кто тебя выдумал?! Высокие кожаные сапоги, костюмы и платья цвета хаки, - разве только что без погон, а так чистейшей воды военная форма, - я думала, я тебя относила!

А высокие меховые шапки, похожие на туркменские папахи конников генерала Доватора! А короткие, чуть расклёшенные юбки с двумя бантовыми складками спереди. Кажется, совсем недавно они числились за мной в вещевом аттестате!

Наверное, каждому поколению хочется поиграться в войну. Если в доме мальчишка, то купи ему пистолет, и чтобы он стрелял совершенно как настоящий. Если в доме девчонка, то подавай ей черевички, да не простые, а какие носила сама царица... сама царица полей, матушка-пехота, в одна тысяча девятьсот... - дай бог памяти, - одна тысяча девятьсот сорок первом году.

30 ноября сорок первого года, в три часа ночи, нас выгрузили из эшелона под Москвой на станции Никольской.

В небе, над спутанными в клубок железно-дорожными путями, белой прошивью чуть светились морозные звезды. Глухо спали снега. Угрюмо чернели пристанционные здания. Где-то вдалеке, где, по нашему разумению, находился фронт, что-то равнодушно и равномерно ударялось о землю, но это было так далеко и звучало так спокойно, беззлобно, что мы удивились. Неужели это и есть она, та самая настоящая война?! Как странно!

Как всегда, мы, простые бойцы, уже знали наперёд командиров, что нам сразу же предстоит вступать в бой, сменив дивизию генерала Панфилова, отходящую с фронта на отдых. Знали мы также, что панфиловцы - люди героические, знаменитые и что стояли они здесь насмерть, на легендарных берегах речки Ламы, защищая разъезд Дубосеково, деревеньки Строково и Мыканино. Поэтому мы несколько смущены такой честью - сменять их - и не очень-то уверены в том, что будем достойной заменой.

Но как только мы выгрузились из вагонов и огляделись, так сразу же кто-то пронюхал, что нет, панфиловцев мы не будем сменять, а что нас бросают куда-то на новое направление и вообще тут «дело ясное, что дело тёмное». Что-то здесь затевается во тьме, и вся наша дивизия лишь крохотная частица какого-то гигантского военного замысла, окружённого тревожной тайной. Это как-то волнующе било по нервам.

Да, здесь явно готовилось какое-то чудо, в этой белой, пронизанной звёздным блеском, заснеженной мгле. Мимо станции шли дивизии, с обозами и орудиями, проезжали танки и кавалерия. Как серые тени, бесшумно появлялись из мрака лыжники и вновь исчезали, и вновь нескончаемо шла пехота.

Казалось, стронулась с места и сейчас движется к линии фронта в молчаливой решимости вся страна. Сотни тысяч людей направлялись к переднему краю, и, глядя на них, нельзя было сказать, что это идут на гибель последние наши резервы. Нет, они не могли идти к поражению, в неизвестность, эти бойцы. Для этого их было слишком много. Для этого они были слишком хорошо одеты и вооружены. Последние резервы так не бросают.

Люди шли молчаливо. Над станцией и над сереющим под звездами Волоколамским шоссе царила глубокая тишина, и в ней было что-то загадочное, таинственное, ударяющее по нервам: не звякнет уздечка на лошади, не стукнет подкова. Не брякнет котелок. И оттого, что над всей этой массой войск, над бесчисленными орудиями, танками, повозками, над серой лентой маршевых рот стоит такая неслыханная тишина, а в рядах сохраняется такой строгий порядок, уже каждому ясно: нынче всё переломится и пойдет по-другому. Нынче здесь царит чья-то зрелая воля, многоликий, организованный разум. И это не один-единственный человек. Одного человека на такое не хватит.

Он не может быть один, хотя бы уже потому, что нельзя испить в одиночестве всю чашу ответственности за судьбу целого мира, за судьбу миллионов. Такого в истории не бывает. И он не единственный ещё потому, что каждый идущий сейчас в сторону фронта уже несет в самом себе эту зрелую волю, этот грозный, таинственный замысел, какой предстоит корпусам и дивизиям сегодня исполнить. Это тысячи, миллионы человеческих воль сливаются здесь в одну великую волю.

И вся наша дивизия, такая громоздкая и неуклюжая, влилась в этот грозный мощный поток и затерялась в одном общем движении. Сперва второй полк, затем третий. Артиллерия и обозы в середине. Первый полк позади, замыкая колонну. И мы трое - такие маленькие, неуклюжие среди белых снегов, в двухметровых сугробах.

Перед самым отъездом на фронт нас отлично одели.

Вниз теплое мужское бельё, затем свитер, хлопчатобумажные брюки и гимнастёрка. Сверху ватные брюки и стёганка. Поверх стёганки у нас, медсестёр, роскошная меховая безрукавка. В разных частях она называется по-разному: «рапсодия», «самурайка» и бог знает как ещё - в приличном обществе и не произнесёшь. А поверх бараньей или кроличьей «самурайки» - шинель. На ногах валенки, байковые портянки. На голове подшлемник, цигейковая шапка-ушанка. На руках огромные меховые рукавицы, привязанные к шее шнурком, чтобы не потерялись. Затем ремень. А сверх всего прочего на тебе ещё груз: сумка, планшет, противогаз, вещмешок, пистолет в кобуре, винтовка, патроны, каска, котелок. За голенищем деревянная ложка и финский нож.

Когда мы в первый раз всё это на себя надели, то чуть было не померли со смеху - такие мы оказались толстые и неповоротливые. Но в вагоне в такой одежде было тепло, и мы не больно-то огорчались из-за лишнего груза. И пока стояли на станции в ожидании построения на лютом морозе, тоже было неплохо. Но как тронулись по сугробам, так сразу вся эта тяжесть и дала себя знать. По лицу, несмотря на мороз и ледяной, пронизывающий ветер, ручьями льёт пот. Спина взмокла. Дыхание стало тяжёлым. Ноги вязнут в глубоком снегу.