Сами мы были в некотором роде неуязвимы: «Политрук - душа роты». Ну и что? Не подкопаешься: душа есть душа. Это что-то возвышенное. А кроме того, мы - девчата. Нас «десять штук». Всего десять девушек-политруков на целую армию. Поэтому обращение с нами, в общем-то, бережное, осторожное.

В память тех тревожных военных ночей, ради той чернобровой, отчаянной Женьки я сейчас и не обрываю Марьяну.

Я спрашиваю:

- С ней что-нибудь очень серьёзное?

- Да. Ты знаешь... - Марьяна на миг смолкает, раздумывая. - Это долго рассказывать, - и торопливо говорит, - Приезжай к пяти часам прямо к больнице, я буду ждать тебя у ворот. С ней плохо. Очень плохо. Хуже некуда.

Ровно в пять часов я подхожу к воротам больницы.

Марьяна уже стоит в своем сером пальто и голубой пуховой шапочке, машет издали. Мы обнялись, коснулись друг друга щеками: у Марьяны накрашены губы, и теперь мы не целуемся при встречах, а только нежно прикасаемся щеками.

- Ты давно меня ждёшь?

- Только что подошла.

- Ну, славно...

И обе вздыхаем. Чего уж славного в том, что встречаемся в подворотне больницы!

- Ну, рассказывай, - говорю я. - Что с ней?

- Я не стала говорить тебе по телефону. Ну, в общем, сама понимаешь... Лейкемия!

Я не сразу нахожусь что сказать. И первая мысль, что это - неправда. Это может случиться с кем угодно другим, с любым незнакомым мне человеком, но только не с Женькой. Такого я ей никогда не желала!

- Ты же знаешь её, - замечает Марьяна. - Как всегда, загорелась идеей... Очень важный, опасный эксперимент. Другие, может быть, высиживали бы годами. В грамм добыча, в год труды. А она так не может. Ей подайте всё сразу. Ну вот, эксперимент ей, как видишь, удался...

- Она знает, что ждёт её?

- Да. Представляет!

Марьяна молчит, пытаясь рассмотреть какую-то царапину на кончике узконосого мехового ботинка, и стряхивает незаметно мизинцем слезу.

- Ну, пошли, - говорит она.

Голые апрельские деревья в больничном саду роняют редкие стеклянные капли, как будто отмеривают лекарство. Даже вялая прошлогодняя листва на земле, показалось мне, тоже пахнет лекарством.

Мы проходим по пропуску, предъявленному Марьяной.

В дверях, обернувшись, она мне говорит:

- Ты ей старое не поминай...

- Хорошо.

- Она сама попросила, чтобы ты к ней пришла. Поэтому - не поминай...

- Да. Ладно.

- Пока у неё латентный период . Пусть тебя это не обманывает.

Женя вышла к нам в коридор. Ей уже не разрешают вставать, она попросту удрала из палаты.

Щеки её полыхают багровым румянцем.

Целуя её, я пошутила:

- Ишь ты, симулянтка... Смотри, какая красавица! А говоришь - больная. Женька, милая, как я рада тебя видеть! Сколько лет!..

Она коснулась руками своих пылающих щек, лба и сморщила губы.

- Это мне опять сделали переливание крови.

- Да? Тебе нужна кровь? Возьми мою, у меня первая группа. Ты же знаешь, я - абсолютный донор.

- Спасибо!

- Нет, в самом деле...

- Хватит пить твою кровь! - пошутила не очень-то ловко Женя и взглянула с надеждой в мои глаза: засмеюсь или нет.

Мы все засмеялись. Ледяная река, разделявшая нас, пришедших со свежего воздуха, из жизни, в этот душный, умирающий мир, была пройдена. Форсировать её оказалось не менее трудно, чем весною сорок второго Угру.

Мы острим, вспоминаем армейские шуточки. Сейчас, в этих стенах, они звучат весьма неуклюже.

- Ну-с, а какие у тебя анализы?

- В том-то и дело, что анализы от меня прячут. После переливания крови количество лейкоцитов близко к норме, а потом опять катастрофически падает...

- Это, видимо, реакция организма на переливание, - говорю я. - Так частенько бывает. Главное, чтобы ты сама не хандрила и чувствовала себя весёлой и бодрой.

Перебивая друг друга, мы с Марьяной советуем Женьке пить коньяк, есть лимоны и плевать на всякую хворь. Ну, уж если что-нибудь заболит, глотнуть аспиринчику. И Марьяна при этом смущенно глядит на меня. Ей, хирургу, врачу, не очень-то, видимо, ловко участвовать в этой комедии, но что поделаешь! Надо же чем-то Женьку отвлечь от её размышлений.

Мы сидим в коридоре, сдвинув кресла, тяжёлые, словно танки. Очень поздно. Дежурная медсестра ходит мимо нас и смотрит в нашу сторону укоризненно, но сказать ничего не решается. Здесь все уже знают, каково Женькино положение. Женька тоже знает. Я это вижу по её глазам. Она говорит мне, пока не слышит Марьяна:

- Я, конечно, отсюда уже не выйду... Всё! - И отводит вдруг в сторону замерцавшие в полумраке большие глаза.

- Не болтай ерунду! Нынче всё это лечат, - говорю я спокойно. Мне хочется чем-то Женьку утешить. Но я вижу, мои утешения ей ни к чему.

Она держится мужественно, старый солдат.

- Женя, скажи, чего тебе хочется? Ну, чего принести? Солёных огурчиков? Яблок? Может быть, ананасов в шампанском? Хочешь... птичьего молока?

- Разве птичьего? - отвечает задумчиво Женька. - Только не порошкового, - и смеётся растерянно, угловато.

Через какое-то мгновение она снова становится грустной:

- Мне не нужно теперь ничего.

Мы уходим в ночь, пахнущую банной сыростью ранней весны, в водянистую туманную муть. Огни фонарей, фары автомобилей, цветные рекламы - всё плывет, качается в тумане, словно весь город смотрит сквозь Женькины набежавшие слёзы.

Если в течении болезни не произойдет какого-то чуда, - а почему оно может произойти? - то Женьке предстоит пройти через многие муки, а там, дальше, - смерть.

Знаешь, Женька, в самом деле, бери мою кровь и живи! Я с радостью дам тебе целый литр своей крови. Ну хочешь, по капельке, всю, до конца?

...В сорок первом, в Воронеже, когда я училась на курсах медицинских сестёр, к нам на занятия пришли из горкома партии и сказали: «Фронту нужна свежая кровь». И вызвали добровольцев. Тогда поднялась вся наша аудитория, все четыреста человек.

Честно сказать: ненавижу всякое стояние в очередях. За хлебом. За керосином. За картошкой. На троллейбус. В кино. В этом есть что-то унижающее человеческое достоинство. Но тогда, в сорок первом, я гордилась той длинной, нескончаемой очередью на донорский пункт. Мою кровь взяли очень поздно, уже на рассвете. Двести граммов горячей, богатой гемоглобином, молодой моей крови. Целый стакан жидкости, похожей по цвету на вино.

Чтобы скоротать ночь в той очереди, мы пели:

Прости-прощай, страна моя родная,

На бой с врагами уезжаю я!

Но тогда мы ещё никуда не уезжали. Хотя сделали всё для того, чтобы скорее уехать. Немцы приближались к Смоленску, к Москве. Наш Воронеж стал похожим на молоденького солдата, у которого на ремнях и в мешке слишком много военного снаряжения и всяких ненужных вещей, а в бою пригодится одна лишь винтовка. В Кольцовском сквере, на клумбах с левкоями - зияющие трещины траншей. На кладбище, рядом с распятым, готовым взлететь, как истребитель, Христом, - крупнокалиберные зенитные пулемёты. Витрины универмага под «Утюжком» заложены мешками с песком, забиты наглухо шершавыми досками. На окнах домов - крест-накрест длинные белые полосы.

Потом, спустя три года, я ходила по каменным развалинам города и смотрела. Никого не спасли ни распятый Христос, ни траншеи Кольцовского сквера, ни белые бумажные полосы на окнах. От нашего дома - один мелкий щебень. От соседнего - пятисоткилограммовая воронка.

Я иду засыпающей, поздней Москвой. Мои мысли легко перескакивают с предмета на предмет. Я думаю о Женьке, о белых кровяных тельцах, о войне...

Человек ко всему привыкает. Но особенно беззаботно, легко привыкает он к миру, к спокойствию, к своей собственной безопасности, к отсутствию страха за жизнь. В этом он, как дитя, простодушен. «Гром не грянет - мужик не перекрестится». А когда опасность приближается вплотную, он отмахивается от неё, как от назойливой мухи. Она кажется ему несерьёзной, случайной.