- Нет, это вы, наверное, сами не понимаете, что говорите. - И направился к выходу.

Шёл он прямо и властно, так, что люди перед ним расступались, а тех, кто не сразу его заметил, он легонько отодвигал твердой, сильной рукой. И ни разу не оглянулся. А я молча стояла и растерянно смотрела ему вслед. Мне хотелось крикнуть ему что-нибудь обидное, злое, но я так ничего и не успела придумать: он ушёл слишком быстро.

Хмуря брови, я сердито расстегнула планшет, положила в него злополучное письмо для комбата и щёлкнула кнопкой.

Кто-то кинулся подать мне с вешалки шинель, кто-то предупредительно спросил:

- Вы домой? Можно вас проводить?

Но я с насмешкою обернулась:

- Собак, что ли, помогать отгонять? Так я их не боюсь. Они меня знают!

На улице после света было так темно, что казалось, я прямо с крыльца шагнула в огромное смоляное озеро. Чёрная густая смола прилипала к сапогам, засасывала ноги, влажно дышала в лицо, облепляя мельчайшими брызгами кожу. Ни мостовой, ни тротуара - ничего не видать.

Я шагнула и сразу попала в какую-то ямину, полную той же самой отвратительной смолы, что падала сверху. С трудом выбравшись из неё, я прошла два шага и тотчас же налетела на чёрный, влажный и словно бы тоже измазанный столб: ну, порядок! Теперь-то уж я знаю отсюда дорогу.

От столба даже в самое смутное затемнение, в самую чёрную непогоду легко отыскать дорогу домой. Надо только повернуть направо и идти по булыжнику мостовой, пока не запахнет яблоками и навозом. Это будет базар. А за базаром всё просто: церковный забор с грудой брёвен возле него, большая, широкая площадь, почта и, наконец, родной дом - медсанбат.

Я бодро шла во мраке по еле заметным и ведомым только мне ориентирам, пока возле церковного забора кто-то не преградил мне путь в темноте.

- Кто здесь? - спросила я. - Что вам нужно?

Человек сделал шаг вперёд.

- Это ты, Шура? - спросил он. - Я хочу вот что сказать...

Это был снова Шубаров.

Я сразу узнала его по голосу, по тому, что он назвал меня необычно: Шурой. Так меня никто никогда не называл ни дома, ни в школе.

- Извини меня, - сказал быстро Шубаров и взволнованно замолчал. Я услышала его тяжёлое, как после долгого бега, дыхание. - Я ведь только сейчас сообразил, как я перед тобой виноват. Прости дурака!

Закусив губу, я молчала. Не в первый раз меня обижали. Но впервые взрослый человек извинялся передо мной, и я не знала, что нужно делать, как ответить ему.

- Что ж ты молчишь? - спросил он меня тихо. - Не хотел я обидеть... Я ведь не знал!..

- Ах, что вы, что вы! - Я пришла в себя от некоторого замешательства. - Какие мелочи... между друзьями.

Он не принял насмешки.

- Я ещё раз прошу: извини.

Вдоль церковной ограды лежат тёмными грудами неошкуренные толстые бревна, райисполком ещё до войны начинал в церковных подвалах какое-то строительство - не то хотел открыть мастерские, не то склад, но так незаконченным всё это и бросил. Мы стояли как раз возле такого большого бревна. Шубаров тронул меня за рукав.

- Садись! - приказал он мне и сел сам.

Я покорно села с ним рядом. Человек этот умел себе подчинять.

Шубаров, волнуясь, закурил. Взглянул на часы. Фосфоресцирующие стрелки на циферблате показывали ровно одиннадцать. Я давно уже опоздала к вечерней поверке, к отбою. Ну что ж. Отвечать - так теперь уж сразу за всё.

- Ну, рассказывай, - сказал Дмитрий Иванович.

Он сидел, полный такого сочувственного внимания и с такой готовностью ждал рассказа, что я растерялась. Никто никогда меня не расспрашивал, а у меня на душе давно уже так накипело...

- Что рассказывать-то? - спросила я смущённо, впервые стесняясь того, что могу невзначай сказать ему грубость. - О чём?

- Всё. О себе! - приказал он. Огонек его папиросы стал краснеть, потом округлился и надолго померк.

- Наверное, вам и так уже ясно...

В самом деле, о чём я могла ему рассказать? Что наш низкий бревенчатый дом крашен в зелёную краску. И ворота уже покосились от старости. И калитка качается и скрипит на ржавых петлях. Что три старых вяза, заслоняя ветхую крышу от непогоды, заглядывают в окно и бросают на стол, на узкую железную кровать и на старое зеркало зелёные пятна теней. Здесь мы и живём с матерью и сестренкой, у бабки. Живём бедно, впроголодь - из милости.

- А где же отец твой? - спросил у меня Шубаров. - Ведь есть же у тебя отец.

Он опять закурил. Не спросясь, я тоже взяла у него папиросу из пачки, неумело затянулась, давясь едким дымом.

Шубаров отобрал у меня папиросу. Затоптал её сапогом.

- Где он сейчас?

- Не знаю. - Я хотела ответить беспечно, но голос мой дрогнул.

- Другую нашёл?

- Нет. Не знаю... Просто бросил - и все! Ну откуда я знаю?! Да и какая вам разница? Не всё ли равно? Для меня он... умер. Его нет на свете - и все! И не было никогда. Понимаете?

- Это он или мать назвала тебя так - Александрой?

- Он. Отец. В честь Александра Македонского. - Я весело засмеялась. - Он сына хотел. А родилась дочь. Ну вот, имечко от сына-то и досталось дочери.

- А ещё братья-сёстры у тебя есть?

- Есть. Сестрёнка.

- Значит, и опять не сын?

- Да.

- Вот оно что!.. - Шубаров кашлянул глухо.- Собственно, я, только когда уже вышел из клуба, догадался... Извини, ради бога... Не хотел... Я ведь вовсе не собирался тебя обижать!

Я с горечью усмехнулась: какая мне теперь была разница - хотел, не хотел! Вслух я сказала небрежно:

- Ну, ерунда...

Почему-то сейчас я особенно ясно припомнила эти старые вязы под окном. Мои любимые толстые вязы. Колокольчики ипомеи на бревенчатой, крашенной зелёной краской стене. И бабку. Бабка стрижена под мальчишку, почти наголо. Ходит в чепчике, в чёрной сборчатой юбке и чёрной заплатанной кофте со множеством белых мелких пуговок. Перебирая связку вытертых до блеска ключей, она бродит по дому, шаркая подошвами, и бормочет ругательства: «Паскуды! Выродки! Чтоб вы подохли!» К кому это относится, нетрудно понять. Но мы с матерью делаем вид, что не понимаем. Да и куда нам тогда деваться, если мы вдруг поймём? Жить-то нам всё равно негде, кроме как только здесь, у бабки, матери бросившего нас отца.

Нам живётся здесь очень скудно. Мать часто болеет, поэтому мало зарабатывает. А когда она заболевает надолго, мы и вовсе сидим голодные. А у бабки же, как видно, водится припрятанное с давних времён золотишко: серьги, кольца, чайные ложки, цепочка к часам. Она продаёт их в Торгсине и там покупает себе и ест на наших глазах белый хлеб, масло, сыр, колбасу, пьёт кофе или какао. Чего не успеет съесть в один присест, завернёт, спрячет. Хлеб измерит бумажкой – и в шкаф, под замок. Поделиться с нами она не может: не хочет. Когда ей почему-либо взбредает в голову дать нам хлеба, она не отрезает его, не отламывает своими руками, а просто оставляет на какое-то время ключ в замке и уходит. Она может только позволить украсть...

- Не надо... - сказал вдруг с болью Шубаров.

И мы оба с ним надолго замолкаем.

От холодной, промозглой сентябрьской ночи, от волнения меня всю трясет, но я стараюсь сдержать в себе эту дрожь. Теперь я больше уже не могу рассказывать ни о чём. Ни как бабка загоняла палкой сестрёнку под стол, ни как потом лежала сама на этом длинном столе в пустой, тёмной, пахнущей земляничным мылом и ладаном комнате, маленькая, жёлтая, сморщенная, а мать стояла над ней со свечой и, каплями роняя горячий воск ей на мёртвую щеку, пристально разглядывала своего неумолимого и теперь лежащего в прахе врага.

- Что, допрыгалась? Довоевалась? - наклонялась она над бабкой и беззлобно смеялась.

А мне было страшно от этого беззлобного смеха, от её весёлого голоса; хотелось куда глаза глядят бежать и всю ночь проходить одной по тёмным, пустынным улицам, видя только издали этот страшный жёлтый огонь за окном.