- Для тебя?! Не могу! - Я презрительно вскинула голову. - Ты... ты просто предатель! Ты всех своих друзей так предаешь?

Борис разжал руки. Он легонько оттолкнул меня от себя, отступил на шаг в сторону.

- А! - сказал он как-то легко, удовлетворённо. - Вот как? Так? Да? Ну что ж... Хорошо!

Он молчал, рассматривая меня незнакомым, изучающим, очень опытным взглядом. И при этом покачивал головою, как если бы сам себе подтверждал: «Да, да! Так, так!» Не торопясь вынул из кармана пачку «Казбека». Долго доставал папиросу. Потом всю измял её пальцами. Сунул в зубы. Чиркнул спичкой, но не прикурил, а, подняв высоко над собой, посветил мне в лицо, как будто запоминая меня навсегда. Когда спичка почти догорела, он отбросил её тем же жестом, удовлетворённо, легко; она прочертила слепящую кривую дугу.

После яркого света всё вокруг показалось угрюмей, черней. Угрюмая, дождливая летняя ночь. Угрюмый, дождливый, заплаканный город.

- Какая сегодня чёрная ночь, - заметила я с тоской, понимая, что теперь уже ничего не исправить. Всё так и будет до скончания наших дней: Борис сам по себе, я сама по себе.

Борис промолчал.

- Да, - ответил он наконец. - Ты права. Сегодня действительно чёрная ночь. Самая чёрная в моей жизни. - Повернулся и пошёл один в темноту.

С тех пор прошло много времени. Почти целая вечность. И вот это нежное, непонятное для меня, чудеснейшее письмо: «Что хорошего я могу тебе предложить? Кочевая жизнь военного лётчика... Но если ты согласна разделить со мной эту жизнь...» И вместе с письмом - ослепляющие душу радость и счастье. Ведь я очень люблю Бориса, больше жизни, безрассудно и отречённо. И всё в нем мне кажется милым, прекрасным: и легкий пушок на верхней губе, и пушистые тёмные брови, и глаза, такие ясные, серые...

А Женька мне говорит: «Фуражечка голубая!»

И ещё говорит: «Удивляюсь, что хорошего ты в нём нашла...»

Это я удивляюсь: как это Женька такого молодца проморгала. С её зорким-то глазом! Я это так понимаю: «Что имеем - не храним, потерявши - плачем».

Я лежу, прикрыв ладонью лицо. Да, мне нужно всё это хорошенько обдумать.

Но сон подкашивает меня моментально. Я словно проваливаюсь в какую-то яму. Мне снятся длинные серые дымы выстрелов и бегущие по бугру красноармейские цепи, с винтовками наперевес, потом чьи-то ноги. Огромные ноги в растоптанных солдатских сапогах. Они грохают прямо над моим ухом, размеренно, в лад, надвигаются, надвигаются... Ещё шаг - и прямо по мне, по живому, распростёртому моему телу, пройдёт тяжёлый, нескончаемый ряд растоптанных грязных сапог.

- Рота-а, встать! Смиррррррр-ноо! Товарищи командиры... Товарищ военврач третьего ранга! Медрота... ведение боя в пересеченной лесистой местности... Занятия ведёт лейтенант Марчик...

- Здравствуйте, товарищи!

- Здра... жела... това... военвра... третье... ран...

- Вольно, товарищи!

- Вольна-а-аа!..

Командир батальона, высокий, горбоносый и смуглый, в гимнастёрке с зелёными суконными петлицами и эмблемой - тонконогая золотая чаша, обвитая змеей, - чуть прихрамывая, проходит вдоль строя. Издали Иван Григорьевич кажется хмурым и даже угрюмым. Но когда он приближается к тому месту, где я стою, я вижу, что он просто очень устал и очень болен.

Петряков останавливается перед строем.

- Товарищи! - говорит он и на миг умолкает. Потом поднимает на нас свои тёмные, с коричневыми от бессонницы кругами глаза. Продолжает едва слышно, но мы ловим своим обострившимся слухом каждое его слово, даже вздох: - Вчера... - Петряков говорит глухо, раздельно, с трудом роняя тяжёлые, словно камни, слова, - наши... войска... оставили город Одессу...

Он медленно проходит вдоль строя, строго смотрит каждому прямо в лицо.

Передо мной комбат наклоняется, поднимает что-то с земли.

- Это твое? На! Не теряй... - И отдаёт мне забытое, оброненное мною письмо. Я беру его и только теперь вспоминаю: ведь Борька там, под Одессой!

Очень многие из этих хороших людей давно уже тлеют по братским могилам на Смоленщине, в Белоруссии, в Польше, на Одере, в чинном порядке военных кладбищ Венгрии, Румынии, Чехословакии, Югославии, Франции... Подмосковье - сплошная братская могила моих добрых друзей.

Я вспоминаю их - весёлых и молодых. С суконными звездами на рукавах, с кубарями и шпалами в петлицах, а позже - с погонами, с орденами. С трофейными шашками, чьи рукояти обвиты золотыми дубовыми листьями, - чем не игрушка? Я помню песни, какие они пели по вечерам, в часы отдыха, их улыбки, их шутки.

Да, мёртвые остаются молодыми, это так. Но они остаются и верящими, убежденными до сих пор в том, в чём мы давно уже разуверились, разубедились. И в этой упорной их вере, в их цельности и убежденности есть какая-то скрытая сила. Может быть, сама сущность победы. Я так думаю, мы в войну победили только благодаря им, этим людям. Поэтому они и мёртвые меня судят как честные, беспристрастные судьи: меня и мои поступки. Поэтому я и сейчас ещё примеряюсь к ним, к мёртвым, как к самым живым.

Когда в дивизионном клубе кончилось совещание, и все потянулись к выходу вслед за начальником политотдела Егоровым, маленьким, сморщенным, похожим на старую умную обезьяну, кто-то в толпе тронул меня за рукав.

- Вы комсорг медсанбата? - спросил меня человек в шинели со шпалой в петлице. Загорелое, чуть скуластое его лицо было умным и твердым, лишь в глазах ещё прыгал смех после шутки Егорова.

- Да, я.

- Как там у вас Петряков поживает?

- Тощ, как хвощ, хромает на одну ножку, а живёт понемножку, - ответила я и удивленно пожала плечами. Откуда я знаю, как он поживает?.. В самом деле, разве станет командир батальона делиться со мной своими заботами?.. - Представления не имею, как он поживает.

- Привет от меня ему передайте.

- От кого это - от меня? Я вас знать не знаю.

Разговаривала я с человеком обычным своим неприязненным тоном, каким говорила и в школе со сверстниками, и здесь в армии со всеми, включая начальство, без различия чина и званий. Мне казалось, что тон этот наиболее подходящий, когда вокруг тебя много мужчин, а ты одна женщина и им всем подчинённая.

Я не сделала исключения и для незнакомца.

- Скажите: от Дмитрия Ивановича Шубарова, - старший политрук говорил со мной терпеливо, как с маленькой. - Впрочем, я сейчас ему напишу, а вы передайте.

Я качнула с сожалением головой.

- Голубиная почта? Увы, не летаю.

Все стоящие вокруг нас засмеялись. Я, конечно, заметила, что наш разговор с Дмитрием Ивановичем привлек уже множество любопытных, в жажде развлечения окруживших кольцом меня и Шубарова, и на этом обострённом внимании многих людей я плыла уже как на лёгкой скользкой волне, отвечая всё более зло и дерзко.

- Ничего с вами не случится, отнесёте, - усмехнулся Шубаров. Он вырвал из блокнота листок, что-то быстро написал и сложил треугольником. - Как вас зовут?

Я вспыхнула оскорбленно. Неужели он будет потом проверять, отдала или нет. Что за глупый допрос!

- А вам зачем это знать?

- Просто так. Интересно.

- Ну, если просто так, то Алька.

- Гм... Странное имя! - Шубаров взглянул на меня удивленно. - Так куклу можно на-звать. Собаку. Ну, лошадь... А полностью имя как?

Я сделала уничтожающий жест: что поделаешь с чудаком, привязался как банный лист...

- Александра!

- Ну вот это уже другое дело! А то - Алька! Ну, что ж, будем знакомы... А по батюшке?

- А у меня, слава богу, нет батюшки.

- Как так: нет?

- А так. Нет - и не было никогда! - Я шагнула размашисто. - Не понимаете, что ли? Непорочное зачатие... Как у девы Марии.

Стоящие вокруг нас грохнули смехом. Я сама засмеялась. Один Шубаров не улыбнулся. Он смотрел на меня исподлобья, удивительно строгим взглядом. Смял в зубах погасшую папиросу, - от этого на его лицо легла резкая складка; сказал, хмуря брови: