- Подъём! Кому говорят?! - И через минуту со злостью: - Вы что, черти драповые, оглохли?!

Вот теперь все койки на миг глухо колебнулись. Как будто их подбросило подземным толчком. Это мы ещё плотнее втискиваемся в подушки. Никому неохота нарушать сладкий сон, покидать теплоту нагретой молодым телом постели. Да и как вставать, если вчера почти за полночь ты рухнула на койку совершенно без сил, а и сейчас за откинутой маскировочной занавеской ещё самая настоящая ночь, если не ночь, так туман или дождь, и усталость разламывает ещё не отдохнувшие спину и плечи!

В 6.10 - утренняя зарядка. «Заряжаемся» мы в одних брюках и мужских нижних рубахах на улице, перед казармой.

В 6.30 - завтрак. Под открытым небом, во дворе, за грубым, из неструганых досок столом.

- Рота-аа, сесть! Начинай!

- Рота-аа, встать! Выходи-и!

После завтрака старшина Финяк выстраивает нас во дворе.

- Р-равняйсь!

Он неторопливо проходит вдоль строя, щурит узкий маленький глаз, смотрит, хорошо ли стоим, добродушно тычет пальцем в живот зазевавшегося бойца.

- Равняйся, равняйся, - шепчет ему. И вдруг рявкает трубно, лихо - так, что у всех в ушах звенит: - Смир-рррр-на! - Опять тихо: - Отставить. - И ещё раз: - Смир-рна!

Старшина у нас из тех, о ком ходят по армии анекдоты. В столовой он сокрушённо вздыхает: «Зажрались, сволочи, лавровый лист не едят!» В казарме перед вечерней поверкой может гаркнуть: «Красноармеец Пётров, что читаешь?» - «Роман Гончарова «Обломов», товарищ старшина!» - «Ну вот... Читать читаешь, а в жизнь не претворяешь...»

Финяк - круглый, пшеничный, как только что выпеченный деревенский хлеб. Пшеничные усы, присыпанные мучицей, мохнатые брови. Возле глаз, как пшеничные остья, морщины. Пшеничного цвета кудри из-под лакированного козырька фуражки. Взгляд рассеянный и как будто в сторону. Но он очень обманчив, этот рассеянный взгляд. На самом деле он всё замечает, наш старшина. Как будто рассматривает и нас, стоящих возле него рядом, и лес за Казачьим бугром в фантастическую стереотрубу: «Видишь, вон на той берёзе комар левой ногой чешет правую ногу?»

Ни один промах, ни одно неуставное движение не укроется от острых, зорких глаз Финяка. Но не каждое лыко в строку. Бывает, увидит - и промолчит. В таком случае чувствуешь себя ещё виноватей. Уж лучше бы наказал тебя по всей строгости, что ли, справедливей бы было. Тогда можно и повторить озорство. А так уж стараешься избежать своей прежней промашки.

К нам, девчатам, Финяк благоволит. Он чаще, чем прочим, нам прощает - «бо девчат ки», «бо ще так нерозумни, як диты».

Кажется, можно вокруг пальца обвести Финяка.

Но не так-то прост наш старшина.

Как-то утром с грохотом, с дроботом тяжёлых кованых сапог мчимся по лестнице вниз, на завтрак, чтобы не опоздать. Женька быстро, в лад дроботу, подстукивает костяшками пальцев в дно котелка: «Спешите, девушки, на грозном поле боя красноармеец ранен молодой».

И вдруг позади суровый бас Финяка:

- А если он старый, тот раненый красноармеец, спешить не нужно?.. Да?..

Мы оглядываемся, пожимаем плечами. Он повторяет:

- А ежели он такой старый, как я, спешить не нужно? Так выходит, по-вашему? - И укоризненно усмехается: - Эх вы, тараканы!

Но зато нам ничего не прощает командир взвода лейтенант Фёдор Марчик. По утрам он стоит перед строем краснолицый, напудренный, с подбритыми бровями: весь скрипит жёлтой, новенькой кожей: на нём портупея, подсумок, планшет, кобура пистолета, короткие и длинные ремешки для компаса, для часов, для свистка, противогаза, какие-то хлястики, лямки. Марчик очень гордится своим снаряжением и собственной выправкой.

- Ста-ать! Как стоишь! Где заправочка?!

Выстроив нас по ранжиру, выпевает протяжно:

- Угля-анце-ва-аа!..

- Есть Углянцева! - выхожу из строя.

- Почему на зарядку опоздала?

- У меня болит голова, товарищ лейтенант!

Марчик смотрит презрительно:

- Кого-оо?

- Что кого?

- Кого это интересует: болит голова?! Вы обязаны стать в строй. А уж тут я без вас разберусь, болит у вас голова или нет.

И опять:

- Ста-ать! Как стоишь? Где заправочка?!

Ничего! Пустяки. Перемелется - мука будет.

Я ведь Марчика сама для себя избрала, по доброй воле. Я его избрала вместе с красной звездочкой на моей пилотке, с армейскими сапогами не по размеру, с узкой железной коечкой в казарме, с криками отделенных на плацу и маханием усталых махальщиков на полигоне, с тяжестью скатки и винтовки на марше.

Я ведь заранее знала, что будут какие-то трудности. Правда, я не знала, что это будет именно он, Фёдор Марчик. Но вот он есть. И что ж, неужели я должна перед ним отступить?

Сегодня он нам объясняет:

- Кавалерию взвод должен встречать ружейным огнем с колена.

Хм... Кавалерию! Ружейным огнем. Прекрасно! Но только где она, кавалерия, у немцев? Об авиации я слыхала. О танках слыхала. О мотопехоте тоже слыхала. А вот о кавалерии - почти ничего. Очень мало. Наверное, и есть, да в ней ли вся соль? Я думаю так: немцы конской колбасы не едят.

Я спрашиваю у Марчика:

- А что взводу делать, если немцы пойдут против нас с арбалетами?

- Чего-ооо?!

Марчик высоко вскидывает свои тонкие, подбритые брови. Он сейчас похож на нашего школьного военрука. Тот тоже не любил, когда мы задавали ему вопросы. Начинал сразу прокашливаться, сморкаться, а потом делал вид, что забыл, - и опять о своем: о том, какой будет новая, предстоящая нам война. Тут он сразу воодушевлялся. Поднимал кверху длинную тёмную руку и кричал: «Приказ! И - рынулись частя».

Да, так он и рисовал нам это грозное, боевое начало.

Мне кажется, Марчик тоже представляет себе это просто: «частя рынутся», и всё будет в порядке. А различные военные хитрости, обходы, обхваты, обманный маневр - это всё от лукавого.

Фёдор только что кончил пехотное училище, он полон познаний, которыми часто делится с нами.

Это, во-первых: «Мы - пехотинцы». За что так его и прозвали у нас: Федька Пехотинец. Во-вторых: «Для пехоты вообще не существует препятствий». В-третьих: «Ну, мы им, конечно, дадим прикурить!» И в‑четвёртых: «Ваше дело не рассуждать, а исполнять приказание!»

Сейчас, чтобы его больше ни о чём не спрашивали, Федька Пехотинец лихо командует:

- Цепью... бего-оом!

Когда мы наконец останавливаемся, перестраиваемся и снова затихаем послушным военным строем, он продолжает как ни в чём не бывало:

- Кавалерию взвод встречает ружейным огнем с колена... Вот так! - И назидательно глядит в мою сторону.

Вечером тихо, пусто в казарме.

Все расходятся в увольнение, кто куда. Женька ушла на свидание с Рештаком, лейтенантом из второго полка. Марьяна - в дивизионный клуб на танцы. Военфельдшер Аллочка Рыбакова - в кино. Ирина Ивановна Рыжова, молодая врачиха с белой прядью в смоляных волосах, - на свидание с собственным мужем в артполк. Остальные - на репетицию кружка художественной самодеятельности. Остаемся: умная, с тонким насмешливым лицом, горбатенькая Наташа Глызина, украинка Оля Кузь, Пятитонка и я.

Наташа целый вечер лежит одетая на постели и читает какую-то толстую книгу. В армии она добровольно. Взяли её, несмотря на тяжёлый физический недостаток, только потому, что Наташа прекрасная, опытная хирургическая сестра. Сейчас она лихорадочно листает страницы и вдруг вскрикивает, как от боли:

- О-ооо-ой!

Мы все, кто остался, кидаемся к ней на помощь:

- Наташа, Наташечка, что с тобой?!

- Нет, вы только подумайте, что они ели, а?.. - Наташа задумчиво поднимает на нас свои зеленовато-серые глаза и читает вслух: - «За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом с теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем...» - И она опять вдруг стонет, словно от боли: - О-оой, девочки, умираю! Хочу ватрушек! С творогом. Хоть бы одну такую сюда!.. Или нет. Лучше индюка. Впрочем, бараний бок с гречневой кашей тоже неплохо.