- Ну-ка, скинь мокрое, я обсушу, - сказала старуха Марьяне, с участием, но сердито. - Да лезай на печь, она теплая. Грейся!

Марьяна, обессилевшая от мороза, от долгой ходьбы по лесам и болоту, всё ещё сидела над пустой миской за столом, не в состоянии пошевелиться, и растерянно улыбалась. Ей не верилось, что они ушли от немцев, что они в тепле, сыты и не слышно погони.

Петряков, пройдя в глубь горницы, долго стоял, глядя на закопченные образа в дешёвых окладах, перед которыми теплилась синего стекла, похожая на колокольчик лампада, молчал.

- Раздевайся, Марьяна, я не смотрю, - сказал он немного погодя почему-то охрипшим, глухим голосом.

Марьяна сбросила с себя мокрую гимнастёрку, натянула на влажное, ледяное тело холщовую застиранную рубаху старухи и полезла на печь, в душно пахнущую овчиною и валенками темноту. Там, в узком пространстве между печью и потолком, тотчас матово засветилось её бледное улыбающееся лицо.

- Иван Григорьевич, - сказала Марьяна. - А -здесь места много. Залезайте, согрейтесь. А то заболеете...

Старуха ушла задать корм корове.

Петряков наскреб на дне кармана несколько крошек махорки, покурил, попил холодной водички из ведра, стоящего на лавке под алюминиевым от мороза окном. Подумал. И стал медленно стягивать с ног промокшие сапоги. Портянки были чёрные от грязи и пота, и он бросил их к порогу. «Надо будет завтра попросить у хозяйки мешковины и нарезать себе и Марьяне новые», - с привычной заботой подумал он.

Забравшись на приступок, а затем на белёные теплые камни, чуть прикрытые ветхой дерюжкой, Петряков боком сел на краю, взглянул на Марьяну. Она лежала в одной нижней холщовой рубахе, отодвинувшись к самой стене, почти втиснувшись в неё телом, и глядела на него большими темнеющими глазами.

Так близко, как сейчас, они ещё никогда не были вместе, и он испугался. Он не мог, не имел права быть с девушкой рядом, пока она так беспомощна, беззащитна.

- Вы ведь тоже промокли, - через какое- то мгновение сказала Марьяна. - Вам нужно раздеться и всё просушить.

- Без вас знаю, что мне нужно делать, - грубо ответил ей Петряков.

Марьяна обиженно замолчала.

А он всё размышлял, не зная, как поступить. Уйти в другую избу или остаться здесь и лечь на полу? Но лицо Марьяны так таинственно белело из мрака, а на печке было так уютно, тепло. Да и мог ли он оставить её здесь одну? А вдруг ночью по их следам придут немцы?

Надо было что-то решать.

Наконец Иван Григорьевич стал раздеваться. Он развесил на верёвке, протянутой над пригрубком, мокрую одежду, а сам в одном нижнем бельё лёг на прогретые камни, закинул за голову руку.

Тяжело топая валенками, вошла в избу хозяйка, внесла пахнущие морозом берёзовые дрова, бросила их возле печки: на завтрашнюю растопку. Затем она вышла снова, и её долго не было. А они лежали рядом и молчали, словно боясь нарушить что-то запретное, возникшее между ними.

Хозяйка снова вошла. На этот раз она принесла большую вязанку соломы, раструсила её посередине горницы.

- Изба-то моя с краю, - сказала она. - Может, кто ещё на ночевку придёт. Вы-то спите, не бойтесь! Германец не ходит у нас...

Погасив ночник, хозяйка пошептала перед образами и тоже легла к себе на постель за обклеенной старыми газетами перегородкой. Поворочавшись и повздыхав, она вскоре уснула.

Петряков слышал её тяжёлое, с присвистом дыхание.

Теперь в избе они бодрствовали с Марьяной одни. Было тихо. Только тикали ходики да слабо потрескивал фитилек в стеклянной, похожей на колокольчик лампаде.

Марьяна лежала притаившись, молчала.

Она была совсем рядом. Петрякову стоило только протянуть руку, чтобы дотронуться до неё. Но оттого, что она не шевелилась, не раз-говаривала, им овладело глубокое чувство тревоги.

У каждого в жизни есть своя тайна, своя первая тёмная ночь, свое счастье, и он давно ждал её, эту тёмную тайную ночь. Только он не хотел, чтобы его счастье с Марьяной было таким торопливым, случайным.

«Милая! - думал он, лежа рядом с нею. - Разве так я желал бы с тобой встретиться? В чужой избе, на грязной дерюжке... Под храп чужой, незнакомой старухи. Я за белую свадьбу. За розы!»

Он лежал не шевелясь. Крепко стиснув кулаки, так что ногти впились в ладони. И вдруг Марьяна совсем рядом с ним тревожно вздохнула.

Теплой рукой, осторожно и как бы ласкаясь этим робким прикосновением, она чуть дотронулась до плеча Петрякова. Ощутила его жёсткую напряженность - и, видимо, удивилась: Петряков почувствовал, как она замерла. Помедлив и снова о чём-то вздохнув, Марьяна взяла его сведенную судорогой руку и стала осторожно отгибать холодные, жёсткие пальцы. Сперва один, потом другой. Кажется, она пересчитывала их про себя, чтобы не пропустить: большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. И в том, как она их отгибала, осторожно касаясь, было что-то такое ребяческое, молодое, что Петряков в темноте улыбнулся. У него от этих прикосновений бежали мурашки по коже.

Наконец, разжав все до единого пальцы, как будто пересчитав заодно с ними и все остающиеся до решающего шага минуты, Марьяна притянула его руку и положила себе на грудь. Петряков с волнением ощутил всю нежность, всю атласистость девичьей кожи. На какой-то краткий миг он застыл не дыша. И вдруг потянулся всем сильным, истосковавшимся телом к чуть белеющему во мраке теплу.

- Милая! Ты моё счастье...

- Да.

В Алексеевские хутора мы с Женькою въехали, стоя в санях во весь рост, с автоматами наперевес, держа направление на дым штабной бани.

Галопом промчались между двух рядов изб, разбрызгивая полозьями ржавые от мочи и навоза лужи. Кнутом шуганули с дороги кур и кинувшихся было вслед с заливистым брёхом хуторских голодных собак. Лошадь загнали мордой прямо в раскрытую дверь.

Женька соскочила с саней, скинула автомат и, приставив его дулом к бельмастому, слезящемуся окну, громко крикнула внутрь, в полутьму:

- Эй, мужчины! Кончай баниться! Выходи! А то стрелять буду...

На её голос, на сиплое ржание лошади из парной выскочил банщик, ополченец из нестроевых, - в закатанных выше колена штанах, в калошах на босу ногу. Он глянул на нас из-под руки против света, разглядел и сплюнул в угол на кучу золы:

- Тьфу! Я думал кто, а тут опять Мамай! Арестантская рота. Не дадут людям спокойно помыться!

- Кому?! Людям? - протяжно, с насмешкою переспросила Женька.

В затертом, засаленном полушубке, с автоматом на шее, она стояла перед стариком, засунув руки в карманы, и раскачивалась на носках, играя цыганистыми, чуть выпуклыми глазами.

- А мы тебе кто? Не люди? А? Ишь ты, смотри, какой храбрый! - удивилась она и засмеялась.

- Ты помалкивай, дед! - дружелюбно посоветовала я ему, в свою очередь останавливаясь перед стариком и спокойно разглядывая его в упор. - А то заберём в отряд. У нас живо умолкнешь! - И строго приказала: - Мужикам воды больше не давай! А то нам не хватит. Двери закрой! Коню - сена! Мы не шутки шутить приехали.

Дед, кряхтя, с откровенным неудовольствием нагнулся, полез в ящик, накрытый чистой стираной мешковиной, извлек из него две пары новенького, ещё с фабричным клеймом белья. Затем приготовил два больших, значительно больше положенной нормы, куска мыла, с обидой спросил:

- А мочалки-то у вас есть ай нет?

- Ты что, дед? Никак, спятил на старости лет?! Какие мочалки?! - удивилась Женька и положила обе руки на автомат - так бабы в деревне кладут их на коромысло. Она смотрела на старика с неодобрением во взгляде. - Слушай, дед! - сказала она. - А то приезжал бы к нам, право, в отряд?.. А? Мы бы тебя знаешь как... побанили?!

Насупясь от насмешки, истопник ничего не сказал. Лишь некоторое время спустя, подбрасывая в огонь дрова, проворчал угрюмо:

- Чего это я там у вас не видал... в отряде, какого беса?