Он привычно наклонился над ведомостями, перелистнул страницы приказов - и вдруг вздрогнул. На исписанные тонким почерком Ивана Григорьевича бумаги откуда-то сверху спланировал сухой жёлтый лист.

- О чёррт!

Петряков вскинул голову - и вдруг усмехнулся: так вот что мешало ему работать!

Ветер, рвущийся в форточку, оттопыривал плащ-палатку, повешенную на гвоздях как светозащитная штора, и жёлтая ветка осеннего клена, поставленная на шкафу в большой белой вазе, царапалась об неё. Ваза старая, с надтреснутым краем, а ветка кривая, изогнутая. Она в центре букета. По краям её - болотная каёмчатая трава, багровая губчатая кровохлёбка, серебристый ковыль. Сбоку - гроздь алых ягод боярышника.

Отодвинув бумаги и растерянно улыбаясь, Петряков долго смотрел на букет, теряясь в догадках: кто принес сюда эту вазу? Зачем? Для кого? Неужели это о нём, Петрякове, подумали в батальоне - и не холодно, не казённо, а вот так стеснительно, тепло - и дали знать о себе этим жёлтым листком? Ему вдруг захотелось увидеть лицо той, которая собирала эти цветы. Но представить себе его не смог.

Он вспомнил: сегодня медрота ходила на занятия в лес вместе с Марчиком. Он их встретил перед закатом на узкой дороге. Девчата шли по три в ряд с винтовками, со скатками за плечами, раскрасневшиеся от быстрой ходьбы, а поэтому все хорошенькие, темноглазые. Они лихо пели: «Гей, комроты, даёшь пулемёты».

И только две девушки шли вне строя. Они несли большие букеты из осенних цветов и болотных растений. Но в зелени хмурых елей было сумрачно, и Петряков не вгляделся в их лица. Он, придерживая отступившего в кустарники Ястреба, пропустил мимо себя всю колонну, спокойно скользнул взглядом по этим двум, идущим не в ногу, тихо беседующим подругам и даже не сделал им замечания. Лес был мирный, и вечер мирный, и командиру батальона подумалось: а кто знает, надолго ли для них эта мирность?

Петряков постоял посреди комнаты, усмехаясь и щурясь. Машинально провел ладонью по отросшей за день щетине на подбородке, вспомнил шутку, услышанную на днях в штабе дивизии: «За одного бритого двух небритых дают». Машинально спросил вслух сам себя:

- Побриться, что ли?

Вздохнул - и снова зарылся в бумагах.

Между тем в полку с уходом Ивана Григорьевича Петрякова жизнь началась скучная, однообразная.

Никто больше по вечерам не заводил патефона перед штабной землянкой, на брёвнах: «Пойдем, Дуня, во кусток, во кусток, сорвем, Дуня, лопушок, лопушок!» Никто больше не поддразнивал Железнова привычною шуткой: «А в гневе ты действительно, Мотя, ужасен...» Никто больше не ходил на охоту по лесам и болотам с ружьишком Шубарова и не приносил к ужину красавца селезня, утку-лысуху или пару чирков. Даже штабной повар и тот перестал готовить любимые не одним лишь Иваном Григорьевичем сибирские пельмени и собирать к чаю переспелые чёрные ягоды ежевики.

Хмуро стало по вечерам.

Народ прибывал всё израненный, обозленный. И Дмитрий Иванович Шубаров то и дело мог слышать такие разговоры:

- Всему нас учили, только бегать назад пятками не учили!

- Ка-аак он жжахнет!.. Ну, я думаю: «Теперь все! Крышка! Амба!»

- Выходили мы из окружения...

- Нет, это не война, а одно убийство.

Железнов, похудевший, загорелый, сидя в штабе, сурово допрашивал прибывающих:

- Ну, где воевал?.. Так, так.... Ну, а как воевал? Хорошо или плохо? А чему у противника научился? Чем он, фашист, силён? А?.. Не понял? Какой же ты тогда... - и Матвей припечатывал многозначащее словцо, - называешься командир? Ага!.. Научился чему-то... Так, так! - Он нетерпеливо барабанил пальцами по столу. - Хорошо. Тогда говори: почему мы пока ещё не умеем противостоять ему? Ответить ударом на удар? Чего у нас не хватает?

И, по-бабьи подперев двумя пальцами локоть, щекою улегшись на ладонь, мрачнея, сдвигал свои и без того почти сросшиеся косматые брови. Слушал.

Ещё больше сгустил это чувство тревоги в полку только что прибывший новый начальник штаба, майор Пётр Завалихин, матвеевский однокашник по академии, подтянутый, собранный, сивый от проступающей на висках седины, - видать, на переднем крае успел-таки хватить горячего.

По вечерам, после рабочего дня, он садился с Дмитрием Ивановичем Шубаровым и Железновым над картой боёв и, прикуривая от уголька, начинал свои долгие, неторопливые разговоры о фронте. Железнов называл эти беседы так: «На ошибках учимся».

- Ну, конечно, внезапность. Но откуда она? Почему вдруг внезапность? Мы же эту войну ждали! Заранее, заблаговременно ждали. Начиная ещё с тридцать третьего года. А выходит - проспали? Кто-то же, значит, в той внезапности виноват?

Железнов, перебивая, хлопал Завалихина по руке:

- Петуний, друг, виноватых не ищи! Все правые. Для того, чтобы их найти, сперва надо дожить до конца войны... Да ещё вернуться домой на белом коне!.. А мы с тобой зараньше головы сложим! Это я сужу по всему! Так что не расковыривай в себе эту думку...

Но Пётр, не слушая его, продолжал:

- Гитлер всё заранее рассчитал, даже элемент паники, который мы не учли. Мы вообще никогда его в расчет не берём. Знаешь, как у нас ещё иногда планируют в штабах? Пушек столько-то, танков столько-то, штыков столько- то... Не людей, а штыков! Ну вот... Значит, паника. Она Гитлером тоже заранее учтена. Рукава закатаны, вороты нараспашку, автомат болтается где-то на пузе. Сбоку фляжка со шнапсом... Все они живодёры!

- Уж и все? - усмехнулся Шубаров.

А Железнов, хмуро отодвигая от себя исчерченную синими и красными карандашами карту и глядя с надеждой в лицо Завалихина, спросил скупо:

- Ну, а твой прогноз? Что нам-то теперь нужно делать?

Пётр, сощурившись, глядел на огонь.

- Что делать? Во-первых, принудить его к позиционной войне. Это раз! Чтобы выиграть время и задержать. Тем делом как можно скорей переводить всю страну на военные рельсы. Это два! Отмобилизоваться полностью. Накопить технику. Обучить кадры. Ведь ему, Гитлеру, сволочи, всё давалось легко! Избаловался на легких победах: Польша, Голландия, Бельгия, Франция... Вся Европа! Вот на этом его и поймать. Ведь зарвется, завязнет на наших просторах!

- Хорошо, позиционная война. А потом?

- А потом его да его же и манером: прорывы на флангах, танковые клинья, клещи, котёл!.. Руки вверх - и капут, фриц, сдавайся! Отомстить за все унижения первых дней. - Завалихин даже скрипнул зубами. Лицо его от волнения покрылось красными пятнами.

- Мда-аа... Здорово!.. Красиво нарисовал!..

- А что?

- Твоими устами да мёд бы пить! Танковые клинья, клещи, котёл! А он рвется к Москве. Считай: сколько вёрст от Смоленска до Белорусского вокзала? Ты думаешь, много?

- Тяжело сейчас там, да-а! Ох как тяжело!.. - вдруг охрипнув и не прокашлявшись, сказал Завалихин.

В эту минуту в блёклом пламени фонаря голова его показалась Шубарову белой, совершенно седой. Помолчав, Завалихин заговорил снова, с той же горячностью:

- Для меня это полная неожиданность, что мы отступаем. Я так думаю, и для многих других, кто повыше, тоже вроде бы неожиданность. Даже не верится. Уж больно перед войною нас сладко всех утешали, что мы самые сильные и самые смелые. Так было сладко это слушать, хоть плачь! А выходит, и сильные мы и могучие, да не оружием. Оружия маловато! А сильны мы вовсе другим... Человек - он за всё отдувается!

Завалихин помолчал, усмехнувшись, добавил:

- Читал я некоторые донесения с поля боя. Ну, какой-нибудь там полковник Иванов, Петров, Сидоров пишет, что уничтожил он уже тысячи фашистов... Наверху, в штабе, конечно, прикинули, подсчитали его эти нули: ну, молодец, мол, Сидоров! Хорошо. Против этого самого Сидорова, по нашим разведданным, было столько-то войск. А сейчас он столько-то уничтожил... Значит, там осталось всего ничего, какая-нибудь ерунда. Пополнений этому Сидорову не давать. Снарядов не давать. Пушек и танков не давать. Обойдётся. Оружие нам пригодится в другом месте. Туда и сунем подкрепления.