И вот, кто хотел выслужиться, похвалиться, втереть начальству очки, и подрубил сук, на котором сидел. И вся тяжесть войны легла на кого? На стрелка, сидящего в одиночку в окопчике против танка. Ради личной карьеры, видать, не жаль чужой головы. А мало ли ещё всяческой мрази у нас в обозных да тыловых начальниках, в каптенармусах, в ординарцах? Скажи им: «Режь меня, ешь меня!» И зарежут и съедят. И глазом не моргнут. Скажи им: «Сегодня будет так, а завтра - эдак!» И всё будет по ним, приноровлено к их жевательным органам...
Завалихин вдруг умолк, отёр лоб рукой. Поднялся и, тяжело ступая, пошёл к ведру с водой пить. Долго отцеживал сквозь зубы холодную воду, пил короткими, маленькими глотками.
Худощавый, высокого роста, с вислыми плечами, сейчас он был похож на голодного, усталого волка, прижавшегося к стояку у входа в землянку. Из угла глаза его дико блеснули.
- Я вас не заговорил ещё до полусмерти? Вы хоть скажите...
- Нет, что ты! Нам надо послушать. Интересно ж, каково воевать!
- Интересного - чуть!
- Да. Понимаем. Что ни день, а пять-шесть больших городов сдали, сдали, сдали... Вот и слушаем, что же это за такая война?
- Слушай не слушай, - сказал угрюмо начальник штаба, - а всё нужно сперва самому повидать. Чужой опыт смерти никому ещё не пригождался. Пока сам не хлебнешь, ничего не узнаешь!
- То так, - сказал Железнов. - Да. Опыт смерти. А опыт победы? - И он вдруг умолк, уставясь задумчивым взглядом на огонь. - Хотел бы я её увидать: какая она, победа?..
- В Лувре? Ника? Крылатая.
- Да нет, наша, российская!
- На танке... С автоматом, - усмехнулся Пётр. - Прикрытая авиацией с воздуха.
Когда улеглись спать, почти на рассвете. Железнов долго охал, кряхтел, всё никак не мог устроиться на своем жёстком, прикрытом плащ-палаткой ложе. Он то и дело приподнимался на локте и спрашивал Завалихина, не давая ему уснуть:
- Слушай, Петуний! А ты не знаешь случайно, где Никола Павликин? Что-то о нем ничего не слыхать...
- Погиб под Белостоком.
- Вот что! Гм... А Мишка Белов?
- Погиб западнее Минска. В окружении... На моих глазах.
- А Васька Пономарёнок? Худощавенький такой, в очках...
- Тяжело ранен на Берёзине. Они там дрались как черти! С горючкой, с одними гранатами - против танков. Лицом к лицу! И представь себе, задержали... Немцы даже подкрепления запросили.
- А Валюшка Смирнов? Помнишь, такой белобрысенький. Где он?
- Убит под Сенно. Видишь ли, там немцы бросили крупный десант...
- Мда-а... Вот это война! Всех сведут под корень. Не оставят и на зерно.
- Такой войны, Мотя, ещё в истории не было. Это я тебе честно скажу.
- Да, но и таких солдат, как наши, - заметил впервые за вечер Шубаров, - тоже не было. Никто немцев не бил, а наши бьют...
Он вдруг почувствовал к Завалихину острую неприязнь. Из них троих Дмитрий Иванович был здесь самым младшим по возрасту и по званию, и он не хотел вмешиваться в откровенный мужской разговор, идущий между командиром и начальником штаба полка. Но вся эта горечь в словах Завалихина почему-то не показалась Дмитрию Ивановичу полной правдой. В глубине души он считал: правда где-то в другом.
- Фашисты за девятнадцать дней справились с Польшей, - сказал Шубаров. - За четыре дня с Голландией. За четырнадцать с Бельгией. За двенадцать с Францией. Переговоры в Компьенском лесу не в счет, они всего на пять дней позже просьбы о перемирии. А наша война только ещё начинается: резервы-то главные не подступали... И промышленность наша ещё на колесах. Всё это - только начало.
- Да, конечно, - поддержал Матвей Железнов своего комиссара. - Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! А он, фриц, ещё поплачет у нас!..
Матвей вдруг задумался, опёршись подбородком на руку, хмуро сдвинул и без того угрюмые брови.
- Изучаешь, изучаешь чужой опыт, а на всё нужно делать поправки: и на панику, и на внезапность, и на отсутствие резервов в данный момент, и на плохую связь, и на ошибки штабов, и на неточность исполнения приказов ввиду изменившейся обстановки. Нам с Митей вроде бы будет легко воевать: поумнеем на чужих-то ошибках! А всё же надо быть готовыми ко всему. И выступать на фронт придётся в самую зиму. Так что думай и думай...
Завалихин закашлялся, задышал тяжело, глухо.
- Да, в самую зиму, - устало кивнул он. – И в самую рубку!
Дмитрий Иванович больше в разговор не вступал. Он лежал на нарах, закинув за голову руки, жевал погасшую папиросу.
Все эти долгие разговоры о фронте принесли ему только боль. Он не мог, не хотел принимать трагическую завалихинскую науку.
«Нет! Не так!.. Так нельзя! - думал он. - Никакая, даже самая нужная правда не должна унижать человека, вышибать у него оружие из рук! Говорят, что сомнение - корень познания. Нет, неправда! Где сомнение, там нет силы духа... А нам прежде всего нужна вера в победу».
До сих пор комиссар не задумывался о победе. Он думал что-то вроде: «Победа всегда есть победа - и только». Сам он верил в неё совершенно безоблачно. И в армию. И в гений Верховного. И в силу оружия. И не взвешивал разумом, а просто угадывал: да, будет победа! Обязательно будет победа! И никогда не задумывался: а какою ценой?
Но сейчас именно о цене и кричал Завалихин в эти хмурые ночи их долгих споров. О бесчисленных жертвах и напрасных потерях. И гнев кипел в душе Дмитрия Ивановича. Он кусал себе губы.
«Наши жертвы - из-за жестокости этой войны, - думал молча Шубаров. - Из-за нашей классовой непримиримости. И если у нас останется хоть один, последний солдат - и он тоже падёт в бою, и тогда он не напрасная жертва, а защитник своих убеждений!»
Он сказал Завалихину:
- Чего это ты всё шумишь о напрасных жертвах? Напрасные жертвы! Ты же знаешь: война с фашистами для нас неизбежна. А как известно, на войне по головке не гладят. И пряников... тоже не раздают! Кто сознательно идёт на смерть ради Родины, тот не жертва! - рубанул он рукой.
- Ну, связались! - сказал Железнов. - У нас на Дону драчливых петухов на заслонке кормят.
- А что, я не прав? - повернулся Шубаров.
- Ты прав. Я с тобою согласен.
Завалихин, сверкнув глазами, смолчал, ничего не ответил. Он только бросил в огонь недокуренную цигарку и скрутил себе из обрывка газеты другую. Затянувшись, и эту бросил. И лег на свое место на нары, завернувшись в грубошёрстное одеяло.
Вскоре спал и Матвей. А комиссар ещё долго ворочался, всё никак не мог уснуть. Ему всё хотелось вскочить и куда-то бежать, что-то делать, убеждать, спорить, доказывать.
Он вдруг застонал, заворочался на нарах так, что доски под ним затрещали.
- Что, Мить, аль блохи кусают? - спросил в темноте вдруг проснувшийся Железнов. - Ты не думай, друг... - Он повернулся лицом к своему комиссару. - Не так страшен чёрт, как его малюют. Мой Петро отступал, а мы будем с тобой наступать. Это многое значит... Совсем другая будет у нас психология. И взгляд на войну будет совершенно другой. Понимаешь? Это всё равно что увидеть две разные войны: отступать - и наступать. Я-то знаю... Я ведь тоже кое-что повидал на Халхин-Голе!
- Да? - В голосе Дмитрия Ивановича мелькнула надежда. - Ты думаешь, это будет другая война - наступать?
- Конечно. Совершенно другой коленкор!
- Но он всё же прав.
- А кто говорит, что не прав! Ты слушай, мотай на ус, а свое дело делай. Понимаешь, я верю в наших бойцов! И в нас с тобой, Митя, честно сказать, верю! Это главное.
Они оба так долго молчали, каждый думая о своем и стесняясь заговорить об этом вслух, что не заметили, как и уснули. Но только почему-то недобрым теперь был этот короткий предутренний сон. То чувство ответственности, которое им обоим ещё недавно казалось относительно легким, спокойным, сейчас разрасталось и давило на плечи, как может давить обвалом обрушившаяся гора.
2
Утром Дмитрий Иванович торопливо сбежал к реке: смыть с себя чёрный сон, содрать его с кожи. Вода мелко дробилась на перекатах, играла опавшими узкими листьями прибрежных ив, ставших серыми от тумана. Над рекою в полуобморочной тишине далеко разносился каждый отброшенный берегами, повторенный лесным эхом звук: бегущие с рук капли воды, чавканье мокрых сапог по песку, глубокий вдох и выдох, когда нагибался над зеркалом воды и выпрямлялся.