- Почему ты раньше мне ничего не сказала?! Отвечай: сколько?!

- Десять штук.

- Не ори!

- Как ты с ней говоришь? - недоумевающе спросила его удивленная Женька. Она сидела перед печью, печальная, словно угасшая. - Не понимаю, чего ты злишься? Она тебе правду сказала.

- Ты знаешь, где они? - всё так же шёпотом, строго допрашивал меня Улаев. Он не обратил внимания на Женьку и от волнения дрожал.

- Наверное, я съела. Глотаю! Вот так! - с обидой ответила я.

Но Сергей уже стоял в дверях в шапке и наброшенном одним махом на плечи ватнике.

- Дура, вот дура! - сказал он, покачав головой. Крикнул мне, не оборачиваясь: - Не уходи! Ты мне будешь нужна! Я сейчас... - И он бросился в темноту.

Я кинулась за ним следом, но Сергея уже нигде не было. Морозная тёмная ночь привычно молчала. Лишь где-то обманчиво, совсем в другой стороне, проскрипели по сухому насту шаги часового. Потом две тени, почти слившись, мелькнули в призрачном свечении мелких, как порох, голубоватых звезд. Одна тень угловатая, ломкая, с раскрылившимися рукавами: это Улаев. Другая - комиссар отряда, Фёдор Быков. Я узнала его по бекеше и каракулевой папахе.

Они тихо, взволнованно переговаривались:

- Пересчитать все пакеты с утра! Доложить лично!

- Есть пересчитать.

- Никому ни слова! Молчок! Слышишь? Даже девчатам. Если они всё поняли, не обсуждать!

- Да. Есть.

- С Пироговским ни Шура, ни Женя сейчас не пойдут! Пусть прячутся где хотят. Чтобы и духу их не было. Слышишь?! Я им идти категорически запрещаю! Ясно?

- Есть!

- А за помощь - большое спасибо... друг! - И комиссар крепко стиснул руку Сергея. Подтолкнул его в сторону палатки. - Иди! И - ни звука. Понял?

- Да.

Слушая их, я ничего не понимаю. Что «понял»? Что «ясно»? Что «да»?

Потом в землянке у наших соседей-артиллеристов, на КП полка, куда нас привел на ночлег Сергей, мы с Женькой лежим на нарах, накрывшись каждая своим полушубком, и молчим. Зябко съёжившись под коротким куском овчины, я время от времени всё ещё вздрагиваю от непонятного для самой себя ужаса перед тем неизвестным, что случилось.

Шёпотом спрашиваю у Женьки: .

- Что ж, выходит, Женя, Пироговский брал эти пакеты и пил денатурат? Это ж яд!

- Да! Брал и пил. Перед каждым выходом на задание. Для храбрости... А потом зелёных чертей на себе ловил...

- Ну, и что теперь будет?

- Пироговскому по шапке!

- А потом?

- За такие вещи обычно - под суд.

- А разве вернёшь назад Колю Дымова, Шурика, Мишку Аверьянова, всех, кого он угробил?! Да и что ему сделают? Ну, под суд. Отоспится, отъестся в тылу, в безопасности, а потом опять к нам же, в отряд. Уж хуже отряда ничего не придумаешь. И опять людей гробить?! Небось теперь сидит, радуется: «Хоть на день да вырвался. Вот счастье!»

- А нечистая совесть тоже счастье?!

- Была ль она у него, совесть?! Он, видать, давно её пропил.

- Да, знал бы Маковец... - вздохнула Женька.

- Если жив, может быть, ещё и узнает!

Кто-то из спящих на еловом лапнике на полу красноармейцев проснулся и шикнул сердито:

- Вы чего, стрекотухи, не спите? Вас спать пустили, так спать! Развякались на ночь глядя...

Виновато вздохнув, я умолкаю.

Но спать спокойно я сегодня уже не могу, так всё это получилось неожиданно, странно. Не спроси я у Сергея про эти пакеты, теперь бы я, наверное, ушла с Пироговским на лыжах той же самой тропой, по которой до меня шли Коля Дымов, Шурик Рожков, Михаил Аверьянов, все мои земляки, одногодки. И грохот перестрелки уже стихал бы. И всё реже и реже взлаивали бы над передним краем немецкие пулемёты, как летом на деревне стихают разбуженные проезжей телегой собаки. И только один, монотонно и громко, как верный пес, всё ещё гавкал бы свое железное, крупнокалиберное: «Гав! Гав!» А я к тому времени, может быть, уже ничего не слыхала бы и не видала, как не видят и не слышат сейчас мои товарищи Коля Дымов. Шурик Рожков и Михаил Аверьянов, лежащие там, на снегу, за амбарами, возле штаба.

Я всё ворочаюсь с боку на бок, с боку на бок. И всё думаю, думаю до рассвета. До боли в висках.

Мне кажется: если в мыслях сейчас вернуться назад и понять, почему так случилось, то ещё можно кого-то спасти, и что-то исправить, и кому-то сказать, пока не поздно, то, чего я ещё не сказала. И помочь разорвать этот страшный, чёрный, безвыходный круг.

Я должна это сделать.

Проснулась я в землянке у артиллеристов среди белого дня. Ни Женьки, лежавшей рядом со мной на нарах, ни бойцов-батарейцев, спавших ночью на лапник на полу, - никого уже не было. Дымный солнечный луч бил мне прямо в глаза. Пахло свежевымытыми полами. Сухой берёстой потрескивала железная печь. Было тихо, тепло, и я, разнежась, спокойно повернулась на другой бок и, убаюканная этим домашним потрескиванием дров, тишиной и покоем, снова крепко заснула.

Когда, наконец проснувшись окончательно, я открыла глаза, в землянке, у входа, на гвозде уже висел чей-то новенький, цвета сливочного масла, не обтертый ещё полушубок, а на врытом в землю столе лежали планшет, бинокль и штабная, потертая на сгибах карта. Над картой, задумавшись, стоял человек - большелобый, большеглазый, стриженный ёжиком, в зелёном стеганом ватнике, перетянутом ремнями.

Человек этот был мне совсем не знаком.

Он весело улыбался.

Он ставил на карте какие-то мелкие, одному ему понятные стрелки и значки и то и дело складывал губы так, как будто хотел засвистать, но, взглядывая в мою сторону, останавливался и хмурил мохнатые брови.

Время от времени почему-то он забывал о своей работе. Тогда он откладывал в сторону карандаш, сцеплял сильные короткие пальцы и, опёршись на них подбородком, подолгу глядел на меня изучающим, насмешливым взглядом.

Я лежала тихонько, притаившись, не шевелясь, смутно догадываясь, что глядит он на меня так уже довольно давно и что мне сейчас не очень-то ловко при нем будет встать: раскрасневшееся от долгого сна лицо, спутанные волосы, измятая гимнастёрка. Лучше сделать вид, что я сплю, и ждать, когда он отвернется или вовсе уйдет.

Но он не уходит.

В землянке так тихо, что я слышу, как постукивают на руке у незнакомца большие плоские часы - хронометр.

Думай не думай, а вставать надо.

Решившись, я приоткрываю глаза и, не глядя на незнакомца, громко спрашиваю:

- Чего это вы так уставились на меня?

Человек не вздрогнул от неожиданности, как я ожидала, не отвел глаза, не засмеялся. Он даже не переменил своей рассеянной позы: всё так же пристально он глядел на меня, опёршись локтями о стол, и молчал.

Он слишком долго молчал, прежде чем открыть рот.

- А я вовсе и не на вас смотрю, - ответил он хмуро, - А на нары...

- Что ж в них особенного? - удивилась я. - Нары как нары.

- Да, конечно, ничего. - Он кивнул упрямой, лобастой своей головой. - Если не считать, что я на них обычно сплю. После ночной работы. А сегодня - вы. Правильно говорят: незваный гость хуже татарина!

- О, вот даже как!

Я несколько растерялась. С подобной откровенностью мне, признаться, ещё не приходилось сталкиваться. Обычно везде, где бы мы с Женькою ни бывали - на случайных ночлегах, на марше, в разъездах по дивизии, в служебных командировках, - нас, девчат, принимали гостеприимно, иной раз проявляя внимательность и услужливость крыловского Демьяна. Но этого лобастого в избытке вежливости не упрекнешь.

Нежась под полушубком, я говорю миролюбиво:

- Давно бы уже разбудили...

Он вскинул голову:

- А зачем вас будить? - Человек усмехнулся. - Вы ж не спите! Я за вами, а вы за мной наблюдаете. Что, я неправду, что ли, говорю?

Он бросил карандаш на карту и хрустнул сцепленными пальцами.