Выплёвывая арбузные семечки в тарелку, Железнов покосился на Петрякова и вдруг обнажил в недоброй усмешке свои крепкие ровные зубы:

- Ну, а ты небось рад, что вырвался? А?

- Ну, ты это брось! - спокойно ответил Иван Григорьевич. - А то ведь я могу...

- Ну что? Что ты можешь?! - оживился Матвей.

Разглядывая Петрякова из-под нависших бровей в упор, как будто увидев его впервые, он вдруг мрачно и горестно улыбнулся. Голос его зазвучал с неожиданной нежностью:

- А ведь я о нас с тобой, Ваня, знаешь, какую думку-то думал? Эх!.. Не сбылось... А ведь хочешь небось знать, чего я ждал от тебя? А? - Железнов рассмеялся каким-то несвойственным ему заискивающим смешком. - Ну, сказать или же не сказать? - спросил он, осторожно изучая выражение лица Петрякова. Тихо произнёс, как бы про себя и не глядя на Ивана Григорьевича: - Я ведь так запланировал, чтобы и лишку не мучиться... Как другу небось... Э-эх, Ваня! Лишил меня... Зачем легкой смерти лишил?! - Он снова хватил по столу кулаком.

- Хватит! Будет тебе! - спокойно заметил Шубаров.

Но, щурясь острыми голубыми глазами на жёлтый прыгающий в печке огонь, он и сам на мгновение застыл, погруженный в раздумье. Как будто и перед ним, обдав вечным мертвенным холодом, промелькнуло какое-то странное, слепящее душу видение; пронеслось - и исчезло. Он резко тряхнул головой, отгоняя его от себя.

- Какая-то ерунда у тебя нынче в башке, Матвей! Для того он и существует, медсанбат, чтобы раненых принимать.

- Да я не о том... - Железнов вздохнул и добавил с горечью, - Эх, Иван, - обратился он к Петрякову, - все! Кончилась наша дружба...

- За дружбу! - сказал Шубаров и поднял чарку.

Стекло скупо звякнуло о стекло.

Петряков выпил, повертел чарку в руках. В старинной, хорошо отшлифованной грани отсвечивали огоньки.

Он больше Моти и Мити знал об этой войне. И о жизни, и о смерти. Он знает, что нет её, лёгкой смерти. Ни для кого. Даже для самого лучшего друга. А есть та, какая придётся. Может быть, что и в муках. И никто не в силах эту муку прервать прежде времени.

Он долго сидел задумавшись, молча. Потом медленно, не торопясь, раскурил свою трубку.

В мыслях Петряков уже был далеко отсюда, в Старой Елани. Он не стал здесь рассказывать о том, что сразу же, как только получил назначение, помчался к себе в батальон.

Медсанбат в городе пользовался дурной славой, и новый его командир должен был сам первым всё увидеть и узнать, по известному принципу: «Лучше в откушенном яблоке найти целого червяка, чем половину».

И вот этот-то обнаруженный в спелом яблоке червяк сейчас и точил ему сердце.

Там всё было сложно, непросто, в его батальоне.

Петряков шел один из комнаты в комнату, никому не известный, никем не спрошенный - у них даже не было часовых в воротах, - и с удивлением рассматривал низкие потолки, узкие, душные переходы, деревянные скрипучие лестницы, коридоры, прихожие, тупички. Казалось, сам воздух старого дома, в котором расположились медрота и штаб, до отказа был насыщен тревогой, грозовым электричеством: тяжко, душно, темно. Большие трёхстворчатые венецианские окна, самой конструкцией своей обязанные давать много света, сверху донизу заплетены лиловым вьюнком, и от этого в комнатах - зеленоватая мгла, а в ней странные шорохи, тени, грудной женский смех, шаги босиком...

Он ходил из комнаты в комнату - и никто этому не удивлялся, не вставал при виде командира.

В женских спальнях зелёной спиралью кружил ядовитый махорочный дым. Кто-то спал на полу, на соломе, в смазных сапогах. Тут же рядом, в углу - шелуха от подсолнечных семечек, чешуя от воблы, окурки.

До сих пор Петряков представлял себе: батальон - это роты, командиры взводов, старшины. Развод караулов. В шесть - подъём, в двенадцать - отбой. Это утренние и вечерние поверки. Это запах холодной стали и смазки. Это чёткий грохот сапог по булыжнику: «Вставай, страна огромная...» Это белоснежные тугие халаты, крахмальные шапочки на самую бровь. Тихий говор. Блеск начищенных инструментов. Острый запах эфира и йода. Это ритм, безупречный, как у хронометра. А здесь?..

В коридоре накрашенная девица с прической а-ля Карла Доннер повела в его сторону русалочьими глазами: «Вы ко мне?»

Он шарахнулся в сторону, скрипнул зубами. В темноте услышал злой женский голос:

- По Женевской конвенции ни врач, ни сестра не имеют права стрелять. А нас обучают: стебель, гребень, рукоятка... «А мулек? Где мулек?» Ну, я завтра ему, рыжему чёрту, скажу!..

Командир батальона злобно хмыкнул.

Пробираясь из-под Бреста через болота, лесами, он с товарищем по полку наткнулся в берёзовой чаще на разгромленный немцами медсанбат. Брезентовые палатки были как лапша исполосованы ножами. Раненые, добитые выстрелами в лицо, лежали чёрной, обугленной грудой на залитой солнцем поляне. Их сложили в костёр, как дрова, и облили бензином. Но сгорели они не все: наверное, помешал дождь. Медицинские сестры лежали голые, растерзанные, с выколотыми глазами.

Почему-то в том лесу никто из фашистов не вспомнил о Женевской конвенции!

- А мы её, кажется, эту конвенцию, не подписывали, - сказал другой женский голос. - И потом... как ты можешь так равнодушно: стрелять - не стрелять? А я непременно буду стрелять. Они сами сюда пришли. Мы их не звали. От меня, например, им не будет пощады.

А рядом в темноте - звонкая пощечина, глухой девичий всхлип:

- Ах, сволочь! У своих воровать?

Петряков кинулся по лестнице вниз, в темноту. Постоял на крыльце, отдышался. Взял в руки повод, прижался лбом к мохнатому круглому боку Ястреба: «Вот ты, Ястреб, разумное существо, ответь мне, скажи: что здесь от бога и что от... диавола?! А? Не знаешь? А мне каково?..»

Сейчас Петряков хмуро сидел за столом, молчал, хрустел пальцами.

Надо ехать.

Всё равно уже ничего не изменить.

Лесная счастливая его жизнь кончилась. Что там ждёт впереди - и цыганка не угадает.

- Распутье да раздумье - сколько ни стоять, а надвое не разорваться, - рассудительно посоветовал Железнов. - Если хочешь к утру поспеть, скажи писарям, чтоб документы заготовили. А то не управятся...

- Да, сейчас. - Петряков кивнул головой и не двинулся с места.

Он набил свежим табаком свою чёрную трубку. Уж где-где, а здесь, в полку, он всегда был как дома. Ему ли спешить покидать этот дом!

Вытянув раненую ногу, он сел поудобнее, чтобы дать ей перед дорогой отдохнуть.

Шубаров, бросив беглый взгляд на Петрякова, негромко спросил командира полка:

- Моть, а Моть? Слушай!.. Отдадим ему Ястреба, а? Ну куда ему... пешим? - Комиссар кивнул на не гнущуюся в колене ногу Ивана Григорьевича. - Пропадет ни за грош! Совершеннейший ведь инвалид.

- О чём речь! Ястреб его. Пусть берёт.

- Бери, Ваня - сказал Шубаров. - Может, всё лишний раз к нам сюда занесет... По знакомой дорожке!

Петряков помолчал. Потом коротко кашлянул. Ответил отрывисто:

- Спасибо. Возьму! - и грузно поднялся с табурета.

Чтобы скрыть нахлынувшее волнение, он отвернулся, стал шарить в углу, в общей куче плащей и шинелей свою шинель. Нашёл, накинул её на плечо и направился к выходу.

Мне всегда почему-то жаль людей, оберегающих себя. Жить им боязно, скучно. Всю жизнь спать под крышей, пить одну лишь кипячёную воду и хранить свои деньги в сберегательной кассе - вот их идеал.

Я всегда завидовала сильным и смелым: летчикам, морякам, водолазам, открывателям новых земель. У них, презирающих опасность, наверное, другая кровь в жилах, другая душа в теле.

Поэтому, когда началась война, я обрадовалась. Да, да, в ту самую первую минуту, когда по радио объявили, что война началась, я обрадовалась, засмеялась. Я подумала о себе: «Ну вот, теперь, наконец, я узнаю, что я за человек! И вообще, человек я или же просто так... дрожание воздуха!»