Непонятный, как будто на чужом языке, разговор:
- Опять летит?
- Опять.
- Вот дьявол!..
- Вчера в госпитале трёх сандружинниц убило. Одной бомбой.
- Драй петух! Опять драй петух летит. Драй петух!..
Мне снится петух. Он стучит железным клювом мне в голову и кричит, кукарекает ржавым голосом: «Драй, драй, драй!» Что это такое: «Драй петух!»? Я даже во сне, в беспамятстве недоумеваю. И куда он летит? И зачем? Почему он всех убивает?
Потом опять сон, темнота, жар и боль во всем теле.
Наконец, вокруг меня яркое солнце. Круглый лучик его падает мне прямо в глаза. Я моргаю, морщусь, мои ресницы мелко вздрагивают, и кто-то с восторгом, с волнением восклицает:
- Бабушка! Бабушка! Гляди-ка, смотрит!
- Ой, дитятко, ожила наконец, отдышалась?
Какая это бабушка, чья? При чём здесь бабушка? Где я? Почему я здесь?
С теплой ложечки чуть сладенькая вода смачивает мне губы. Чья-то сморщенная коричневая рука крестит меня: «Очнись! Очнись!» И опять вздох: «Матушка-троеручица! Спаси и помилуй...»
Снова сплю.
И вдруг перед моими глазами потемневшее, смуглое, как лики святых, такое знакомое, родное худое лицо.
Я приоткрываю пошире глаза.
- Женька! - тихо ахаю я. - Ты? Откуда?
Она наклоняется ниже и переспрашивает:
- Что? Говори громче.
Но я опять закрываю глаза и молчу. Мне вдруг стало очень жалко себя и обидно: какая я бессильная, больная! Крупная, как горох, солёная слеза выкатывается из-под ресницы и ползёт по щеке, падает мне на шею где-то за ухом.
- Женька, как я тебе рада!
- Наконец-то ты отыскалась!
- А я и не пропадала, - говорю тихо я.
Но Женька вдруг становится серьёзной.
Она спрашивает, наклонясь:
- Шура! Где Марчик?
- Не знаю.
- Он же; говорят, всё время был вместе с тобой!
- Марчик? Нет, не знаю.
И вдруг я начинаю припоминать.
- Ах да! Марчик... Он всё время был вместе со мной.
- Что с ним? Где он?
- Он умер.
- Как умер?
- Так, умер. Убит.
Женька растерянно смотрит мне прямо в глаза.
- А Петряков?
- Петряков поехал вперёд, в Макашино.
- Марьяна была с ним?
- По-моему, нет. Не знаю. А что? Ты их с того времени не видала?
- Нет. Не видала.
- Не знаю, что здесь происходит, - говорю я. - Какой-то тут «драй петух» летает. Вообще всякая чушь.
Женька трогает мой горячий лоб осторожной прохладной рукой:
- Хорошо. Отдохни. Я тут рядом с тобой посижу. Не понимаю, почему тебя не положили в госпиталь?
Теперь я многое припоминаю из того, что мне снилось.
- А я в госпитале уже лежала. - говорю я. - Но его разбомбили. Вернее, не в госпитале, а в санчасти.
- Спи! Усни! Полежи, - говорит мне Женька успокаивающе.
Она почему-то не верит мне. Хотя я теперь действительно припоминаю, что я где-то лежала, в какой-то санчасти. Там санитарами были ещё музыканты из музвзвода полка. В свободное время они репетировали Шопена - ту самую сонату, от которой я всегда вздрагиваю и мне хочется плакать. И я уже выздоравливала, и кто-то из ребят позвал меня завтракать. И я встала с не застеленной ничем лавки и стала причёсываться перед зеркалом. И вдруг кто-то громко закричал: «Ложись!! Воздух!» А я не слышала самолета. Может быть, я просто задумалась и не слышала, как он летит. Но очнулась я уже на полу. Кто-то крепко держал меня за гимнастёрку. Осколки стекла, рама, зеркало, горшки с цветами герани - всё это тоже лежало уже на полу, а прямо передо мною ничего уже не было: ни стены, ни окна, только ясное зимнее небо, не отгороженное от меня ничем, и холодное, голое белое поле.
Кто-то стонал, раненный, за перегородкой. Кто-то брезгливо и злобно отряхивался от известки и разглядывал на свет свою шинель, до этого висевшую на гвозде, - она вся была, как хорошее решето, в крупных, почти одинакового размера круглых дырах. Кто-то вытащил не пролившуюся миску с похлебкой из-под печки, куда занесла её взрывная волна, и начал быстро-быстро хлебать деревянной ложкой, стуча о ложку зубами.
Я шагнула через то, что было когда-то стеной дома, и пошла по улице. Больше я никогда в этот дом не возвращалась, это я теперь хорошо помню. Это было второе моё пристанище, которое разваливалось у меня на глазах, и с меня этого уже было достаточно. То, что я и на этот раз осталась жива, я могла отнести только в область какого-то чуда.
- А где ты всё это время была? - спрашиваю я у Женьки.
- Я же осталась с вещами в Дорохове, со вторым эшелоном. Ты разве не помнишь?
- Нет, не помню, - говорю я, улыбаясь.
Я и в самом деле не помню. Мне от этого стало даже смешно.
- А сюда ты приехала когда?
- Сегодня.
- Зачем?
- Мы едем занимать оборону, на передний край.
- Кто это мы?
- Отряд капитана Пироговского.
- Пироговского?
- Да.
Я с усилием припоминаю. Да, у нас в дивизии был такой, Пироговский. Начальник тыла дивизии. Такой плосколицый, очень смуглый, с остановившимися ледяными глазами.
- А что это за отряд?
- Спи. Потом всё узнаешь. Главное - ты нашлась.
- Говорю тебе, я не терялась!
- Спи!
...Нет, нет, я не терялась. Но какое же это счастье, что я, наконец, нашлась! Какое счастье, что Женька рядом, что есть какой-то отряд под командованием Пироговского и что нам нужно опять идти занимать оборону, а может быть, и наступать! Тогда обязательно где-нибудь там, впереди, - пока я ещё не знаю в точности где, но мы встретимся с Петряковым, с Марьяной, с Александром Степановичем, с Галей Пятитонкой, с Наташей Глызиной и опять все будем вместе. Как тогда, под Москвой.
Мои волосы гладит чья-то рука. Гладит медленно, очень ласково, осторожно.
Это Женька. Я знаю.
И я спокойно засыпаю, чтобы проснуться здоровой.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Говорят: «Ну, погиб, значит, не судьба была дожить до победы».
Это о человеке.
А про дивизию так можно сказать: «Не судьба»? Или это что-то другое?
Мы войну начинали необстрелянные, неопытные. Накопление опыта - дело сложное. Французы об этом, например, говорят так: «Опыт - это врач, являющийся после болезни».
Хорошо, мы не примем на веру их мудрую шутку.
Но кто скажет, под влиянием каких обстоятельств струсивший, растерявшийся в бою командир вдруг находит в себе мужество и силу воли? Почему отступавшие в панике бойцы начинают оглядываться и примеряться, как бы им похитрей, половчее ударить врага? По каким таким тайным законам логики самый тихий, незаметный в полку человек вдруг становится храбрецом и героем?
Задним числом мы все нынче стали умны.
Мы частенько ещё примеряемся: а вот я бы, например, сделал так, а не эдак, как сделали они.
Ну, вернись в сорок первый и сделай по-своему!
Нынче мы знаем наизусть имена наших героев.
Нынче на местах прославленных наших сражений стоят памятники, горит вечный огонь.
Но я бы лично ставила памятники и зажигала вечный огонь и там, где наши люди умирали в безвестности, в окружении, в отступлении, где гибли под напором превосходящих сил противника целые армии. Они тоже герои. Просто им пришлось ещё тяжелей, чем другим. Их воинский опыт гораздо значительней, серьёзней. Вся беда в том, что они не сумели его применить: не успели.
Когда выяснилось, что группа генерала Маковца и некоторые другие подразделения, шедшие с ним, отрезаны танками от основных сил наступающих, окружены и теперь не могут пробиться ни к Вязьме вперёд - до неё оставалось всего каких-нибудь шесть километров, - ни назад, к Шанскому заводу, позади них немцы тотчас же возвели оборонительную линию по всем правилам: с минными полями, проволочными заграждениями и дзотами, - полки стали занимать круговую оборону. Нужно было «помараковать», как сказал начальник штаба дивизии полковник Жиляев, «пораскинуть мозгой».