Но опасность была и тогда, двадцать с лишним лет назад, когда мы очень весело пели: «Если завтра война...» Она есть и сейчас. И мы не можем от неё отмахнуться. Твердо знаю: не дремлют на раутах дипломаты, не спят на постах часовые. Но и мы не должны беспечно зевать. Нас ведь это тоже касается. Тем более, что опасность каждый раз меняет обличье. Сегодня она совсем не такая, какая была в сорок первом. Сегодня, например, она может и не взорваться снарядом, а подкрасться, как тать. Раствориться не торопясь в этих капельках влаги, реющих в воздухе, осесть на траве. Притаиться в перламутровом облаке. В нежных завязях розы. В теплом хлебе и молоке. Она может войти в твою кровь - и притихнуть, и творить свое грязное дело, как сейчас творит она в Женькиной.

Может быть, правду говорят - всё повторяется? Как во сне: всё это с тобой когда-то уже было, было! На Земле много раз возникали и гибли цивилизации. Говорят, человечество уже достигало сегодняшних рубежей, а может быть, даже и более высоких. Оно воздвигало Баальбекские плиты, добывало и обрабатывало металл, мечтало о полётах в далёкое небо, а потом всякий раз - обыденное самоубийство. На нервной почве. Случайно или нарочно расщепился какой-то атом. И снова - белок, протоплазма, динозавры, птеродактили, обезьяна, зацепившаяся хвостом за ветку.

Смешно? А может быть, и не смешно. Я, по крайней мере, не хочу начинать всё сначала. Я хочу жить сегодня, сейчас.

Помню белое от мороза Можайское шоссе. Ночной перекрёсток. Крепко сцепив пальцы, мы идём по обочине к головной машине. Там, впереди, во мраке возник какой-то затор, и командир батальона Иван Григорьевич Петряков послал меня вместе с Марьяной выяснить, что случилось. Потом он догнал нас сам, запыхавшийся, в заиндевелой шинели, держа руку в рукавице на ухе. Белый пар клубами вылетал у него изо рта.

- Я тоже пойду погляжу, - сказал он.

Но мне показалось, он просто не хотел отпускать от себя Марьяну одну.

Сначала мы идем медленно, не торопясь, потом прибавляем шагу, потом бежим. Толпа густеет, разрастаясь возле головной машины. В белом свечении сугробов, на фоне низкого зимнего неба люди сгрудились вокруг какого-то тёмного предмета, лежащего на обочине на снегу.

Мы со смехом подбежали и стали протискиваться в середину круга, расталкивая стоящих. Бойцы, молча смотревшие куда-то себе под ноги, недовольно оглянулись на наши быстрые шаги, на смех.

- Что здесь такое? Что случилось? - спросил Петряков.

Никто ему не ответил. Но люди посторонились, освобождая дорогу. Иван Григорьевич щелкнул карманным фонариком, и мы увидели на снегу мёртвую женщину. Она лежала голая, с вывернутыми руками, в безобразной, бесстыдной позе. Её груди были отрезаны, и вместо них темнели два плоских круга. Лицо, шея, плечи, глаза - всё было истыкано не то кинжалом, не то плоским острым немецким штыком. Восковая мерзлая плоть на вид была твердой, как камень. Сейчас даже трудно было угадать, какие муки вынесла эта женщина, прежде чем стать такой плоской и твердой каменной плотью.

Командир батальона постоял, недоумевая. Он словно не понимал, что так могли обойтись с живым человеком. Потом оглянулся на нас с Марьяной. Грубо крикнул: .

- Идите! Идите назад! Чего глаза пялить?! Чего тут ещё не видали?!

Но мы не двинулись с места.

До этого на войне мы не видели мёртвых женщин. Мы видели одних только мёртвых мужчин.

Петряков постоял, помолчал. Затем медленным движением стащил с себя шапку. Люди тоже сняли шапки один за другим. Несколько мгновений царила тишина. Было слышно тяжёлое, застуженное на морозе дыхание. Потом все пошли в разные стороны, молчаливые, каменнолицые.

- По машина-а-ааааам!

Заскрипев десятками, сотнями визгливых колес, колонна, наконец, стронулась с места и двинулась дальше.

Сидя в тесном неосвещённом автобусе, мы долго молчим, всё ещё находясь под впечатлением только что увиденного. Марьяна толкает меня в бок и спрашивает тихонько, так, чтобы Иван Григорьевич не услыхал:

- Ты всё видела? Разглядела?

- Да.

- Ну и что? - Она сердится. - Чего ж ты молчишь!

- Ничего. Просто так, размышляю.

- О чём?

Я пожала плечами - дурная привычка, от которой ни в школе, ни дома не могли отучить.

Как я могу ей в двух словах рассказать о том, что мне вдруг пришло в голову? Объяснить это было бы очень непросто.

Мне кажется: ужасна не эта мёртвая женщина, лежащая там, на снегу, на обочине, в безобразной позе, и не её смерть в страшных муках.

Ужасны мы, живые, стоящие с нею рядом.

Человеческий мозг, эта умная и всё понимающая машина, помимо других своих свойств, по-видимому, имеет ещё и какие-то неизвестные нам защитные, охранные свойства. А иначе почему так поверхностны и торопливы наши мысли о смерти? Почему так назойливо, так бессовестно-лучезарно во мне ощущение счастья оттого, что это не я лежу на снегу истерзанной, жёлтой, каменной плотью, а она, незнакомая мне, чужая женщина? Почему я смотрю на неё и не плачу? Почему я забуду о ней, очень скоро забуду? И все люди, смотревшие на неё, очень скоро забудут?! А ведь забывать об этом нельзя.

Почему человек вообще забывает? Почему каждый раз ему обязательно надо напоминать, давать крепкую взбучку, чтобы он наконец запомнил, заучил, зазубрил?

Люди с помощью счётно-электронных машин сумели расшифровать письмена народности майя, изобрели синераму, предпочли Венере Милосской Брижит Бардо, создали музыку, которая в сочетании с пляшущими на экране разноцветными бликами заставляет тебя то засмеяться, а то загрустить, они танцуют твист или мэдисон вместо устаревшего вальса. Но забывают они всё тем же старинным, испытанным способом, как и древние наши предки: просто выбрасывают из головы и забывают. Человек - это самое несовершенное запоминающее устройство.

Кто-то где-то сказал: человечество в целом, мол, всё помнит. Весь нажитый миллионами поколений опыт. Это только отдельный индивид забывает. Уж такая у него дырявая память! Он один-одинёшенек. Он слабое существо и поэтому имеет право не помнить.

Но я-то знаю: старается забыть тот, кто не хочет помнить, кому нет выгоды что-либо помнить. У таких всегда короткая память. Такой всегда себя бережёт. Тяжёлые воспоминания ему действуют, видите ли, на нервы. Он потом не может долго уснуть. Ему снятся кошмары. Ему снится, что он тоже может вдруг умереть, а это, видите ли, для него невозможно. Он к этому ещё не готов. Поэтому утром, просыпаясь, он в плохом настроении и готов на уступки: ах, пожалуйста, пусть гибнет всё, что угодно, только не я! Только не я и не моё драгоценное здоровье. И не здоровье моей драгоценной супруги. Только не мой текущий счет в банке.

Кто-то очень бережёт себя - и Гитлер приходит к власти. Кто-то жалеет, что убьют его нежную, теплую плоть, - и без боя сдана фашистам цветущая Франция. Кто-то, вместо того чтобы стрелять, прячет голову и бежит из Голландии, из Дюнкерка, из Греции, отступает в песках Северной Африки перед Роммелем, и теперь фашисты убивают нас. Убивают не только мужчин, но и женщин, детей...

Человек не имеет права жалеть и беречь себя одного! За время существования на Земле он победил в себе столько мрачных инстинктов, столько выработал в своем сознании высокой ответственности и чувства долга, что он может и должен побороть в своей душе и эту живучую чёрствость к чужому страданию, доставшуюся в наследство от диких зверей, воспитать в себе твёрдость и мужество всеобъемлющей мысли, не забывающей, не прощающей ничего.

Человек на войне погибает от пули. Но не пуля причина его гибели. Причина его смерти всегда одна: кто-то слишком себя берёг. Кто-то ради того, чтобы жить, уступил, даже сподличал, переждал, пока враг ломился в твой дом. Он подглядывал из-за ставни, укрывшись трусливо, вместо того чтобы взять в руки оружие и, объединившись вместе с тобою, идти и стрелять в этого общего врага.

Причина всегда в том, что кто-то кому-то развязал уже однажды обагрённые руки и, забывая о прошлом, сказал: «Иди! Грабь соседа. Меня же не трожь!»