Справа и слева от знамени щурятся от слепящего солнца и ветра часовые. Они стоят неподвижно, тоже чисто отмытые, как эти прямоугольные плиты. Блескучее солнце дробится на гранях штыков, на металлических частях винтовок, на пробке графина, пылающей в свете солнца, как маленькая бриллиантовая корона, на начищенных мелом пуговицах и пряжках, выжимает из глаз ненужную в этот час, пустую слезу.

Мы смеёмся, перемигиваемся, прижимаемся друг к другу поплотнее плечами то ли оттого, что нам холодно на ветру, то ли оттого, что всем нам немного неловко. Нас смущает эта столь торжественная процедура.

Батальон наш стоит зелёным квадратом.

Я впервые окидываю всех одним общим взглядом и с ликующим чувством радости отмечаю в глубине души про себя: «Хорошо!» Хорошо, что мы только что шли строем и пели красивую песню! Хорошо, что так четок наш мерный грохочущий шаг по каменным плитам двора! Хорошо, что нас научили всему, что понадобится нам на фронте и в жизни, что мы молоды, полны сил и верим в победу! И этот день, ликующий, яркий, тоже очень хорош.

- Батальо-он... смиррр-нааа! На месте... стой! Раз-два!.. Товарищ военврач третьего ранга...

- Спасибо за песню, товарищи!

И то ли действительно всё дело в песне, или же это слепит глаза слишком яркое, жгучее солнце, но батальон, немного рисуясь своей выправкой и умением, понимающе и благодарно гаркает в ответ, троекратно раскалывая наш замкнутый двор грохочущим эхом:

- Служим!..

- Советскому!..

- Союзу!..

Нас вызывают из строя поочередно.

Мы - каждый по-своему: один громко, другой тихо, третий очень размеренно, спокойно - повторяем слова присяги:

- «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик... вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и торжественно клянусь...»

В сущности, война для нас начинается только сейчас. Не 22 июня, когда кто-то неведомый, незнакомый нам уже сражался и умирал там, на границе, а сейчас, сию минуту, когда мы сами даём на верность Родине эту железную клятву.

- «Но если же... по злому умыслу... я нарушу эту мою торжественную присягу, - в этом месте голос у каждого немного звенит, - то пусть меня постигнет суровая кара советского закона... всеобщая ненависть и презрение трудящихся! »

Я даю клятву, какой никогда никому не давала, и думаю: в сущности, чего Родина ждёт от меня? Ведь не подвигов, не героизма она от меня ожидает, совсем нет, а простого исполнения служебных обязанностей.

Если мне командиры прикажут пойти умереть, я должна буду встать и пойти умереть. И всё! И это будет всего только моя будничная обязанность, исполнение такого-то и такого-то параграфа боевого устава. Это только работа, а вовсе не подвиг. От меня ждут работы, как всякой работы. Вот я и обязуюсь честно работать. Что же тут такого?!

- Вольна-аааа! Р-разойдись!..

Теперь у нас весь день будет праздник.

Мы обнимаемся и поздравляем друг друга. Помогаем соседу прикрепить к петлицам гимнастёрки колючие красные треугольнички. В каждую петличку по две штуки. Нам, медсёстрам, присвоено звание «сержант медицинской службы». На ярко-зелёном сукне, цвете военной медицины, эти эмалевые треугольнички выглядят очень нарядно, как маленькие алые паруса.

Настроение у меня сегодня какое-то «летящее».

- Углянцева! - подзывает меня Иван Григорьевич. - Поди-ка сюда!

- Есть Углянцева!

Я с готовностью гляжу в лицо Петрякову. Сейчас я могу «лететь» куда угодно. Куда он прикажет. Но он только хмуро глядит на меня:

- Это ты подсунула мне под дверь письмо?

- Так точно, я, товарищ военврач третьего ранга.

- Спасибо. Откуда оно у. тебя?

- Комиссар второго полка Шубаров приказал передать. - Мне нравится чёткий уставной разговор.

- Он был на совещании?

- Да.

- Так, комсорг. А кто букет тебе приказал передать?

- Букет? Какой букет?!

Он пристально с укоризной глядит на меня.

- Ничего не знаю, Иван Григорьевич.

- Уж так-то не знаешь? - спрашивает он, и мне под его взглядом становится как-то неловко. - А я полагал, что ты всё знаешь, что делается у нас в батальоне...

Петряков прав. Ещё бы мне было не знать, что делается у нас в батальоне! Знаю и то хорошо, кто поставил в его комнату осенний букет, да только это не я.

Мне кажется, Петряков сегодня тоже куда-то с нами «летит». Такое у него настроение. И мне жаль, что я должна его обмануть.

- Нет, не знаю, Иван Григорьевич...

- Ну ладно, иди! Бог с тобой! - говорит комбат.

Отойдя от него, я тотчас ловлю Марьяну за рукав, говорю ей сердито:

- Ты что? Опять... как тогда?!

- О чём ты? - Марьяна делает удивленные, непонимающие глаза. - Не знаю, о чём ты говоришь.

- Не притворяйся! Я только что говорила с комбатом...

- Ну и что? - Из-под зелёного шалашика армейской пилотки - две нежные ямочки на щеках и синие, чуть растерянные глаза.

А я говорю уже зло, с расстановкой:

- А то, что комбату кто-то дарит цветы. И он не знает, кто именно. Думает - я.

- Ах, это...

Марьяна медленно, густо краснеет.

- Вот тихоня! - ругаюсь я. - И что это за манера - исподтишка делать гадости! Ты не можешь не обидеть хорошего человека!

- Нет! Что ты, что ты! - пугается вдруг Марьяна. - Ты думаешь, он обиделся, да?

На смущенном её лице я вижу перебегающие тени сомнений.

- Ты не скажешь ему, что это я? - спрашивает вдруг Марьяна с волнением. - Дай честное слово!

- Нет, такого слова я тебе не дам. Я Ивана Григорьевича уважаю...

- Понимаешь, я тоже. Мне кажется... Я хотела... - Она умолкает и глядит на меня растерянно, потрясенно.

- Ах, вот как, тебе кажется?! Мне тоже сейчас показалось! - Я долго смотрю ей в глаза и крепко сжимаю ей руку. - В таком случае... желаю успеха, Марьяна! Салют!

Петряков был в медроте, когда его вызвали к телефону из штаба дивизии.

За окном серой мышью шуршал мелкий осенний дождь, а здесь, в комнатах у медсестёр, было тихо, уютно, тепло. Мягко белели накрахмаленные занавески. По-домашнему пахло нагретым кафелем печек-голландок, и Иван Григорьевич даже помедлил немного - так не хотелось ему отсюда уходить.

Шёл спор о сочувствии к чужому страданию, о милосердии и любви к людям.

- А я считаю, всякое сочувствие должно быть конкретным, - горячился новый главный хирург батальона Александр Степанович Калугин. Он только что закончил лекцию о переливании крови и сидел согнувшись на чьей- то кровати, толстый, лысый, с налитыми кровью глазами, выставив вперёд грубую, бульдожью челюсть и разглядывая свои рыжие, забрызганные грязью сапоги. - Да, да, конкретным. Я не верю ни в какую любовь к человеку вообще. И не во имя человечества как такового... А во имя сопливой, замызганной Маньки, пришедшей к тебе на приём... Я так понимаю!

Дневальный напомнил:

- Из штаба дивизии...

Петряков с сожалением взялся за ручку двери.

- Да, да... Иду!

Он прошел коридорами, разглядывая сквозь полумрак плакаты на стенах, вырезанную из газеты и наклеенную на фанеру очередную сводку Совинформбюро. Положение на фронтах отчаянное. Немцы, в сущности, уже под Москвой. Вообще последние дни на душе у Ивана Григорьевича было как-то тревожно, томило предчувствие. Батальон уже в общем готов к отъезду на фронт. На складах и в кладовых медсанбата в достатке снаряжения и оборудования. Медсёстры завершают подготовку по специальностям, сейчас они тренируются на скорость в работе, в умении заменять друг друга. В последнем дивизионном походе им пришлось полностью разворачивать в полевой обстановке весь медсанбатовский городок, готовить операционную и перевязочную к приёму «раненых», как если бы это уже был фронт. И они хорошо справились со своим делом.

По дороге Петряков спустился на первый этаж, где Калугин развернул стационар на двадцать пять коек и где уже лежал и умирал привезенный из полка молодой красноармеец, раненный случайным разрывом гранаты. Дежурные сёстры бегали вокруг него с бледными лицами, ахали, вздыхали, прислушиваясь, как больной тихо стонет, - на этот раз медицина оказалась бессильной, и призрак смерти витал в пропахших лекарствами и карболкой, крашенных известью комнатах: но и здесь, как и всюду в казармах, был тот строгий, наведенный Петряковым порядок, при котором всегда всё на месте и всё под рукой; когда за жизнь человека борются до самой последней секунды; когда всё делают вовремя: внутривенные вливания, свежую кровь, грелки к ногам, кислородную подушку, шприц с камфарой. Когда лечащий врач ни на шаг не отходит от больного, держит руку на пульсе; когда всё совершается так старательно и с любовью, как если бы знали, что не умрёт...