— Вешняк! — донёсся тут отдалённый вопль. — Ну-ка, ну-ка, пусти! Что такое? — Расталкивая народ, прорывался в круг тюремный целовальник Варлам Урюпин. Очутившись перед разбойником, Варлам задержался ровно столько, сколько требовалось ему, чтобы выпалить:

— Ужо я тебе напомню! Ужо в голове просветлеет! Чей такой сын Вешняк! Вот... — Злоба захлестнула, не договорив, он двинул в челюсть. Смазал кулаком как-то неловко, мимо, да Руда и от такого удара задохнулся — всё у него было перебито. Разинув закоченевшую в судороге пасть, он утробно простонал, заблестели выбитые болью слёзы. Видно, не притворялся, вышибли из него дух. С проклятиями, распаляясь беззащитностью жертвы, Варламка примерился ударить ещё раз — казаки вмешались, принялись удерживать его, как своевольного ребёнка, у которого взрослые пытаются отобрать игрушку. «Да ты, мол, чего, да брось, пусть продохнёт», — не совсем уверенно и даже как бы виновато бормотали они.

Потеряв ускользнувшего от расправы Руду, Варлам разорался, и тут уж никто не смел его останавливать, как бы там ни было, двор сгорел у Варлама. Мальчишка, поганец, пащенок, кричал Варлам Урюпин, вот кто поджёг! Даром, что из рук ушёл, ускользнул, гадюка! А тут их целая шайка, и уж этого Варлам не упустит, этого зубами будет держать, хоть бы его и самого, Варлама, надвое пережгли.

Ни Федька, ни Прохор не чаяли такого союзника. Для Федьки не было новостью, что Вешняка видели на пожаре, а Прохор и этого не знал; ожидая подсказки, он косился на Федьку, но та и сама многого не могла уяснить. Спорить с Варламом не приходилось — бог его знает, куда это заведёт! — нужно было ожидать только, что целовальник выкричится да как-нибудь и раскроет, что у них там на деле произошло.

Варлам же вместо того, чтобы толком говорить, остервенело бранился — ублюдком, пащенком, сукиным сыном и по матери. Заступая друг друга, терзали его гнев, отчаяние, и вспыхивала надежда мести. Из-под руки у казаков, которые его унимали, он ухитрялся доставать Руду кулаком, ногой, пинал и кусаться бы стал, кабы пустили. Наконец он вырвался, сграбастал Руду за ворот цепкой хваткой, которую приобрёл в обращении с тюремниками, и дёрнул, увлекая за собой. Руда споткнулся, Варлам поволок его, обрывая ворот.

Не понимая ещё намерений целовальника, толпа всколыхнулась, перед лицом всё подавляющей страсти умолкли праздные голоса. Переглянувшись, последовали за всеми и Прохор с Федькой.

Варлам тащил Руду к пепелищу. Где двор его был, пылали, высвечивая разорение, огромные, сложенные в срубы углы. Хватало здесь пока и огня, и света. А что не горело, то полегло, не устояли даже заборы.

Почуяв недоброе, Руда пытался оправдываться, на каждом шагу получая тумаки, он порывался вставить слово, то «братцы!» простонет, то «православные!», то «помилуйте!» выкрикнет, а то даже и два слова кряду: «за что?». Но когда Варлам увидел на оголённом дворище осиротелые животишки свои и запасенки, в исступлении ума поймал Руду за волосы, опрокинул, — и давай насиловать! С рычанием гнул ему голову за волосы к спине — сломать хотел, удушить и скрутить шею разом. Руда ревел, как недорезанный боров, взбрыкивал ногами. Здоровую руку Варлам ему зажал, грузной тушей подмял тощее искалеченное тело и, в отчаянии, что не может задавить насмерть, елозил, и подпрыгивал, растискивал собой и пластался, будто живьём терзал женщину.

Жуткий вопль пронзил слух.

Варлам отпрянул, вскочил на колени и захватил лицо руками. Пробиваясь между пальцами, текла тёмная кровь.

Руда раздавленно корчился.

Варлам зажимал лицо и боялся отнять руки, чтобы не отвалился глаз или что.

— Бровь скусил, — простонал Варлам.

На закрытый глаз безобразно свисали лохмотья кожи, кровь обильно заливала щёку, капала, набегая, с усов, изодранный зипун Варлама покрыт был пятнами, тёмные брызги летели на землю.

— Сука, — рыдающим голосом сказал Варлам, пытаясь приложить лоскут брови, из которого торчали волосья, туда, где зияла глубокая чёрная рытвина.

Руда пошарил у себя за зубами пальцем, сплёвывая остатки скушенной плоти, принялся подниматься.

Пока Варламу оказывали помощь — женщины вязали ему тряпкой лоб, старуха слюнявила платок, вытирая кровь, и кровь неудержимо выкатывалась из-под повязки, — всё это время Руду никто не трогал. Этот тоже не выглядел победителем, залит был кровью, своей, спёкшейся, и чужой, свежей. Он поскуливал, дёргая головой; постреливало конечности, челюсть ломило, Руда жмурил глаза и пошатывался.

Он вызывал смешанную с омерзением жалость. Федьку мутило при мысли, что допросы будут продолжаться и этого человека придётся пошевеливать, выдавливать из него правду, потому что ничего не сделано и не сказано, пока Вешняк остаётся в руках у разбойников. И грязь, и кровь — всё напрасно. Ради мальчишки должно быть жестокой. Преодолевая себя, Федька подвинулась ближе. Негромко, словно под действием тайной приязни, она спросила:

— Где мальчик? Помоги мальчика найти. Сейчас и пойдём, бог с ним, с Варламкой, без него пойдём, покажи только, куда мальчишку дели.

Несомненно, это была лазейка, возможность разойтись с Варламом — должен был Руда соблазниться! А он уставился с тупым недоумением, словно в мозгу его образовалась зияющая прореха.

И не вопрос его удивил, не предложение, голос. Проникновенный был у Федьки голос, так что и сострадание чудилось. На лице разбойника обозначилась вымученная улыбка, чёрные губы скривились.

— Поцелуй меня в сраку, — сказал Руда. У него не было сил браниться, потому ответное его предложение звучало бесстрастно, перенял тихую Федькину интонацию.

Конечно, она не смутилась, как девица, не тот это был случай, но скверно себя почувствовала, так скверно, что и сказать нечего.

— Хлопцы, вязать давай! — велел Варлам, отстраняя от себя женщин. На голову целовальнику намотали тюрбан тряпок, остался один глаз. И сверкал. Широкая ряшка раздалась под повязкой ещё больше, словно распухла от ядовитого укуса. Воспалённая кожа горела багровым углём, усы, всклокоченная борода, там где натекла и подсохла кровь, слиплись.

Вязать Руду взялись казаки и охотники из толпы. Сначала верёвкой из лыка ему скрутили руки. И сразу пришлось перематывать наново — найденный где-то в грязи гнилой обрывок лопнул. Объявился другой конец, аршина три почернелой лыковой верёвки, на которой спускают в колодезь вёдра. Ещё раз скрутили разбойнику руки, свели спереди и замотали в несколько оборотов. Потом, как скотину, уложили набок и тем же лыком, отрезав кусок, стали мотать ноги.

Руда тяжело дышал. Он догадывался, зачем его повалили и к чему готовят.

А Федькина мысль онемела, Федька отказывалась понимать. Лохматый, из скрученных жгутов узел на запястьях Руды напоминал тюрбан целовальника, тоже сложенный жгутами. Федька не упускала из виду этот узел. Вместе с мыслью онемели чувства, происходящее обволакивало её, ничего не раздражая. Да и саму себя Федька теряла, переставая временами сознавать своё существование в пространстве.

— Кафтан бы снять, загорится, — посоветовал кто-то в толпе.

Отозвался щуплый торопливый малый, который никак не успевал применить себя к делу: дёргал без нужды туго затянутое лыко или хватал Руду за плечи, когда тот не думал сопротивляться:

— Чёрт с ним, с рваньём, — сказал малый весело. — Лохмотья дрянь, и в кабаке не возьмут, на полчарки не хватит.

— Сукно доброе, — возразила смирная пожилая женщина.

— Твоё что ли? — насмешливо заметил кто-то в толпе.

Подыскали подходящую слегу — толстую длинную жердь. Слегу вставили между ног, Руда безучастно позволял себя перекладывать. Руки завели ему назад над головой, так что дерево, а его между тем продвигали, упёрлось в запястья, и мужики стали налегать, чтобы продёрнуть дальше. Но то ли Руда — полуживой, покалеченный — изворачивался, то ли они мешали друг другу, но всё не могли сладить, попасть слегой между рук, зря надсаживались, сбивая в кровь стянутые вместе запястья. Вознеслась брань, крики, мужики злобно пыхтели, придавив Руду; забегая с разных сторон, тяжело топал Варлам, ронял матерные слова и едва находил, где подсунуться, чтобы пнуть сапогом. А когда изловчился — в самый клубок саданул носком, попал по твёрдому — отчётливый сухой стук и всхлип.