о ночному времени да темноте с поисками беглеца нечего было и затеваться. Прохор, переговариваясь, надсадно дышал, трогал рукой грудь и морщился. Пришлось ему признаться, куда его гвозданули и как. Не долго думая, казаки подобрали кистень и отвесили разбойнику собственной его гирей по спине. Он ткнулся в землю. Подняли, смазали кулаком по сусалам, и добавили, и ещё врезали. Упасть ему не давали, обминали с хрустом, не взирая на смертные хрипы, — под встречными ударами несчастный мотался кулём и едва сипел. И всё норовил соскользнуть наземь без памяти, но и на это не оставалось ему надежды — один держал, другой квасил в отмашку морду.

От хлюпающих, тупых ударов, от костяного стука Федька дрожала в ознобе, не переставая.

— Да хватит же! — вскричала она пронзительно. — Ранен он! Плечо! Рука же висит, оставьте!

Она кинулась оттягивать того, кто бил, и едва не получила по роже. Наконец казаки заметили её, удивились и, удивившись, как будто бы поостыли. Обложили Федьку матом да встряхнули напоследок разбойника. Голова у Руды западала, словно не держалась, губы обволокло чёрным, он сипло стонал. Когда оставили бить, харкнул со звуком, напоминающим рвоту, — чёрное вывалилось комком, чёрные липкие потёки падали на обросший щетиной подбородок, он продолжал харкать, что-то сплёвывая.

Перебитая пулей рука висела, ноги расслабились, потому и вязать его не стали — дали раза по загривку, чтобы шагал. Он и пошёл. Все двинулись в сторону осевшего красного зарева.

Федька пыталась говорить, что надо перевязать, — Руду то есть. И порывалась смотреть рану Прохора. Её не слушали, как блажного недоумка. Прохор отказывался объясняться насчёт страшного для Федьки недоразумения, но спрашивал: сама-то как попала она в переделку? И вот, хотя душа болела о другом, стала она, запинаясь да потирая лоб, рассказывать своё приключение.

— Кого-то ждали, кричали ему Голтяй, — заключила Федька рассказ. — А мальчик-то с ними был. Точно был. Толковали между собой. Куда-то его отвели. Заперли или связали.

Казаки остановились:

— Мальчишку куда дел? — крепко встряхнули они Руду. Тот замычал, сбиваясь на бессмыслицу.

— Ничего, скажешь, — уверенно пообещали ему казаки.

Не так уж Руда, однако, был покалечен, чтобы не мог переставлять ноги, иной раз только, когда запинался и явно выказывал склонность упасть, казаки грубо его придерживали. Федька с Прохором отстали. Она поглядывала влажными под лунным сиянием глазами, то вскинется говорить, то одёрнет себя. Страшно была она виновата и терзалась, убитая.

В окрестных дворах никто и не думал спать. Скрип петель, затаённое, как вздох, скольжение засова выдавали укрытого за калиткой обывателя — не различимый сам, он выглядывал в щёлочку. Вопли ужаса, кричащая ненависть, сумасшедший топот и хлопок выстрела наделали-таки по всему околотку шума. Жители выказывали осторожное любопытство.

А на пожарище открылась всё же картина, были тут стрельцы, пушкари, слонялись поднятые десятниками обыватели, и множество натаскали вёдер, крючьев и топоров — тушить только уж ничего не приходилось, всё благополучно догорало. Можно было понять из разговоров, что видели тут и воеводу, — покричал и уехал. Был это, похоже, Бунаков.

— Зажигальщика ведём! — объявил Прохор в ответ на расспросы.

Известие всколыхнуло народ. Откровенно заволновался Руда:

— Э-эй! Полегче! Что ты мелешь?! — Он пытался вразумить Прохора, для чего требовалось самое малое повернуть к нему голову, но шея закостенела, а рассусоливать не дали — казаки так пихнули, что ладно ещё на ногах устоял.

— Какой из меня поджигатель? — шепелявил разбитыми губами Руда. Напрасно, однако, разбойник искал справедливости, истерзанный вид его прямо свидетельствовал в пользу обвинения.

Прохор надвинулся, чтобы проговорить негромко, в лицо:

— Где мальчишка? Куда дели? Где Вешняк? Выкладывай поживее, пока народ не собрался. Иначе — сам знаешь что.

Толпа густела. Люди стояли не плотно, но подходили новые, не много времени оставалось у Руды на размышление, а он тянул. На почернелом, разбитом лице его не отражались обыденные чувства, вроде сомнения, здесь только бурная злость или безраздельный страх могли себя обнаружить, и всё же было понятно, что Руда заколебался.

— Какой Вешняк? — пролепетал он. После такого долгого, вызывающе долгого молчания отозвался, что неуклюжее запирательство не вызвало ничего, кроме смеха. Издевались и те, кто вовсе не знал дела.

Поджигатель — распространялась молва. Бросив пожитки на детей, собирались женщины, и сразу начинался гвалт.

— Истинный крест, не виновен! — пытался кричать Руда, но только сипел. От натуги разбитый рот его кровоточил, Руда через слово отплёвывался. Левый рукав кафтана напитался кровью, обвислая конечность горела, набухшая огнём и безмерно длинная. При резком изъявлении чувств — они выражались в гримасах и телодвижениях — Руда корчился от боли и должен был умолкать.

— Где Вешняк? — теребил его Прохор.

— Какой Вешняк? Чего? — страдальчески переспрашивал Руда. Он истово божился, заносил для крестного знамения здоровую руку, отыскивая глазами церковную главу или икону поближе где, над воротами, и, ни того, ни другого не выискав, крестился с ожесточением.

И многих-таки заставил он призадуматься. Только бабы да откровенные горлопаны требовали немедленной расправы, мужики не спешили судить, а слушали мрачно.

— Какой такой Вешняк? — запирался Руда, совсем уже невменяемый. — За что же это, господи? Страсти такие за что же? Не знаю, не ведаю, истинный крест!

Он обернул мальчишку против Прохора с товарищами так беззастенчиво, что и сам пьянел от напора своих речей:

— Да скажет-то пусть, где он этого Вешняка взял? Что ему Вешняк? Сын ему или кто? Что за Вешняк, господи?! Слова сказать не дали — руки ломать!

Что бы ни отвечали теперь Прохор с товарищами насчёт Вешняка и разбойников, они должны были вступить в область предположений, которые никак не устраивали толпу. Толпа требовала не рассуждений, а грубой и ясной однозначности. И Прохор, чувствуя, что пускаться в долгие разговоры не с руки будет, объяснять ничего не стал. Спросил Федьку, вместо того, громко и со значением:

— Это тот?

Чувствуя и понимая так же, как Прохор, Федька уловила игру. Она помолчала, всматриваясь в окровавленную, грязную рожу, до тех пор молчала, пока не угомонились крикуны, пока не затихли, ожидая приговора, и даже Руда тревожно примолк.

— Тот! — объявила она, словно бы разрешив сомнения. — Я его узнал.

И вот бессодержательные, по сути, слова, которые произнесла она с глубокомысленной важностью, решили дело. Разом, словно того и ждали, заголосили женщины, грузная, приземистая баба, с живостью, казалось бы, ей недоступной, опередив всех, успела вцепиться Руде в волосы и дёрнуть прежде, чем казаки отняли.

— Где Вешняк? — снова потребовал Прохор.

Не сразу оправившись от нападения, Руда бессмысленно озирался. Однако Федька ясно увидела, что скажет. Рано или поздно. Штука в том, чтобы не поздно. Завтра в съезжей избе его подзадорит палач, и Руда всё выложит. Да толку что будет от запоздалого чистосердечия, завтра им уж Вешняка не найти. Завтра! Через час! Подельники Руды не станут ждать, пока их повяжут.

И что, казалось бы, стоит Руде сказать? Что за радость-то упираться? Вот уж заветное слово на кончике распухшего языка, а всё молчит, водит красными волчьими глазами. Подпихнуть бы его малость — под зад!

Разодрав запёкшиеся губы, Руда проговорил:

— Чей такой сын Вешняк? Леший ведает.

Прежнего задора в нём не осталось, одно упорство.

Федька глядела с ненавистью. Ударить по мерзкой роже она не сумела бы, хотя и чувствовала, что имеет на это равное со всеми право. Руда стал общим достоянием, и Федька никого бы не удивила, если бы заехала ему в рожу рукоятью пистолета. Но нет, ударить она не смела, зато, когда казак приложился по уху, оборвав разглагольствования пленника, Федька не нашла в душе возражений.