Ещё раз откланялась Федька, но слово благодарности сказать не успела — рывком отворилась дверь, нагнувшись под низкую притолоку, вошёл воевода князь Василий. Федька отвесила поклон.

— Жарко, Иван Борисович! — пусто глянув на подьячего, просипел воевода и похлопал по горлу, словно вызывая из нутра севший голос.

— Что с тобой, князь Василий Осипович? — поднялся Патрикеев.

Воевода откашлялся, прижмуриваясь.

— Вот, пришлось бочку почать, с ледника сняли, из снега. — Князь Василий опустился на лавку, раскинув полы лёгкого, без подкладки кафтана, из-под которого выглядывал шёлковый зипун.

Федька мешкала, не зная, уходить или ждать разрешения — её не замечали.

— Что из проруби — чистый лёд! — воевода разинул рот, обнажил влажную пасть в обрамлении растительности и с хриплым, надсадным стоном выдохнул: — А-а!

— Как можно! По такой жаре ледяное пиво! — ужаснулся Патрикеев.

Уловив наконец знак, Федька с облегчением вышла.

Поразмыслить без помех ей, однако, не дали: в скором времени велено было спускаться в башню. Думая о своём, Федька собрала принадлежности, через караульню прошла в задние сени и здесь ощутила запах гари, который заставил её опомниться. Она остановилась, пытаясь сообразить, куда и зачем её послали.

Сквозь деревянные решётки с улицы проникали голоса, доносился ленивый смешок, оборванный конец фразы. Федька выглянула на волю: перед входом в подсенье, скинув кафтаны и колпаки, устроился служилый люд. Иные, подложив что под голову, хоть бы и собственный локоть, распластались в неверной, потной дремоте, другие сидели, припёршись спиной к стене; саблю кто на коленях держал, кто у ног пристроил. Один стрелец, позёвывая, стоял, другой слонялся на пятачке между телами товарищей, стеной и солнцепёком. Всё это скопление людей, включая и сонных и бодрствующих, затиснулось в полосу тени подле съезжей избы, далее обширное пространство под солнцем оставалось пустыней, где искрился белым полумесяц брошенного наземь бердыша.

Похоже, служилый народ маялся здесь душой и телом не первый час. С ночи что ли, как доставили Подреза? Предположение, однако, невероятное...

Родька-колдун — вот что! Вот из-за чего собрались они здесь в таком многолюдстве.

Ни Родьку, ни палача, ни тюремных сторожей, что находились в башне, Федькино появление не взволновало. Федька молча пробралась на место, приладила на колене дощечку для письма. Откуда взялась доска, как очутилась в руках, это скользнуло мимо сознания, только дощечка была та самая, прежняя, которой Федька пользовалась и в прошлый раз. Всё было как прежде: были клещи — рукояти их торчали из-под углей, был лысый палач, отвернувшийся от всех к горну. Был колдун в том именно положении, в каком запомнился он много дней назад: на полу без рубахи, обхватив колена. Если бы не цепь, грубые кованые кольца на щиколотках, которых Федька раньше не видела, можно было бы думать, что колдун с прошлого раза не шевельнулся.

Самым своим присутствием в камере помертвелый Родька оглушал и звуки, и чувства; в противность этому спорая работа судей даже в их отсутствие напоминала о себе множеством необязательных пустяков: на столе, оставленном вполне по-домашнему, в обжитом беспорядке, лежали всякие мелкие вещи. Были тут очки Патрикеева в золотой оправе, стёкла, обращённые вверх, к пропадающей у потолка верёвке, зияли перламутровой пустотой, как лишившиеся зрачков глаза; стояли стаканы на липком, в разводах высохшей жидкости подносе; чернильные пятна окружали плоский сосудик, из узкого горла которого торчало несоразмерно большое и неожиданно белое перо; небрежно заметённая россыпь песка осталась там, где опрокинулась под ретивой рукой песочница. Обтянутый кожей ящичек — готовальня. Несколько чистых листов бумаги и тонкий свиток, развёрнутый край которого придерживал перочинный нож. Отправляясь на обед, судьи не усомнились оставить на столе расспросные речи, раскрытые на том месте, которое пометил вдавленной чертой ноготь воеводы.

Едва ли Родька подозревал о том, что судьи на чём-то остановились, куда-то в исследовании обстоятельств дела продвинулись, что-то для себя уяснили, а что-то оставили пока без рассмотрения, что судьи удерживают в голове некое общее построение, которое позволяет им сохранять ощущение целенаправленного поиска. Сам Родька никуда не продвигался, ничего не искал и не строил. Родька морщился, потирал ссадины, пытался поправить цепь всё с тем же застылым, бесчувственным выражением лица, с каким оглядывал изредка камеру или встречал чужой взгляд. На обнажённых щиколотках под оковами, где не первый день терзали кожу грубые, изъеденные ржавчиной кольца, сочилась сукровица.

После прихода судей Родька поднялся с пола, расставив ноги (ему мешала цепь), стоял; кажется, он согласен был отвечать, когда спросят, но оставался равнодушен к тому, о чём его будут спрашивать.

Патрикеев разломил очки на шарнире, который соединял стёкла, и нацепил их на нос — в жемчужной пустоте обозначились глаза, князь Василий подвинул песочницу, вечно попадавшую ему под руку, Константин Бунаков, приподняв брови, заглядывал через плечо Щербатого в развёрнутый свиток.

Сказали вводить Сенек.

— Сенек давайте, всех, какие ни есть! — закричал в дверь один из приставов.

— Сеньки! Эй, которые Сеньки! Вставай! — доносились со двора отзвуки переполоха.

Дьяк Иван передал Федьке несколько листов составленных до обеда расспросных речей, и пока она, разбирая чей-то нескладный почерк, пыталась уразуметь, что за Сеньки имеются в виду, протискиваясь с улицы толчеёй, подвалила толпа мужиков — бородатых и безбородых, бритых, лысых, кудрявых, кудлатых, косматых и гладкоголовых, с прилизанным на лбу и на висках волосьём.

Это и были, стало быть, Сеньки. Все, какие ни есть.

Сеньки, сплошь разномастные — пары не подберёшь! должно быть, сознавали, несмотря на полное своё несходство, некую общность и поэтому жались друг к другу.

Но уловка ребяческая и бесполезная — прятаться у соседа за спиной. Приставы принялись растаскивать, расставлять Сенек в ряд.

— Эй, рожа! — распоряжался, приподнявшись за столом, Бунаков. — Ты, ты, рожа! — наставлял он палец. — Рыло-то не отворачивай, харю свою в карман не спрячешь! А ты куда, жупик? Нет, не ты... И ты тоже! Что мордой-то мотаешь, жеребец?! Поставь мурло прямо. Покажи ряшечку!

Кое-как распихали. Сенек набилось в башне столь ко, что вдоль стены не помещались; ломаным рядом стояли они подле козла, вокруг ворота с верёвкой, вокруг Родьки и приставов до самого горна, а с другого боку до Федькиной скамейки.

— Ну, смотри, Родька! Ищи. Вот тебе Сеньки, ищи, — сказал князь Василий, откидываясь на стуле с видом человека, долготерпению которого близок уже предел. — Какой тут твой, ищи!

— Сенькой его звали, — молвил Родька, заглядывая воеводе в глаза. Тот не пожелал разговаривать.

Подволакивая ноги, Родька зазвенел цепью по полу, и это движение отозвалось на лице мукой. Наверное, он собирался обойти мужиков по кругу, но, в конце концов, остался посреди башни, озираясь.

Сеньки притихли. Кто смело встречал взгляд колдуна, кто заранее опустил веки, уставился в сторону, вверх, вниз, но и робкие, и самые отчаянные затаили дыхание. Расслабленные губы колдуна приоткрылись, выпрямленным пальцем он однообразно водил по носу. Смотрел туда, обращался сюда, одного пропускал, к другому возвращался взглядом... и, подёрнув головой, отворачивался. Потом движение пальца у носа замедлялось — вот-вот замрёт и уже окончательно...

— Нашёл? — просипел князь Василий посаженным на пиве голосом.

— Нет пока. — Колдун затравленно глянул на князя Василия. Насупленный взор воеводы не обещал ему помощи.

— Хватит, — сказал князь Василий.

— Хватит, — повторил Родька шёпотом. Рука его, отделившись от лица, упала.

Башню очистили от Сенек, и она стала просторной. Родьку положили на козёл — это была наклонно приставленная к стене скамья с поперечным брусом вверху. К этому брусу примотали, растянув в стороны, руки, а ноги привязали к основанию козла, так что Родька полустоял, полулежал, распятый на кресте ничком. Пушкари, помогавшие палачу, отошли прочь, палач размотал кнут, откинул его острый конец в угол башни и вопросительно посмотрел.