— Уж небось надраила! — глумливо прыснул молодой.

Старший, как видно, не одобрял легкомысленное зубоскальство, он закряхтел, подвинувшись... И, однако, не возразил ни словом. Напрасно Федька ждала, растерявшись к полному удовлетворению малого.

— А отец? Как, здесь остался? — пролепетала она.

— Какой ещё отец? — удивился малый.

— Муж, — быстро поправилась Федька. — Степан, муж её, где?

— Муж куда денется!

— Отведи, Алёша, — кивнул старший молодому.

Однако по ряду соображений, которые Федька пропустила мимо ушей, тот заупрямился; на чём сторожа сошлись: «пусть идёт». Пусть подьячий сам идёт, если Стёпка ему край как нужен. Вход в тюрьму имелся один, у сторожей под ногами, так что они спокойно могли запускать Федьку или кого другого, не беспокоясь, что там в тюрьме полуночному посетителю взбредёт в голову учинить. Глянули только оценивающим взглядом на предмет каких-нибудь оттопыренных затей... где-нибудь под полой... Равнодушно молчавший до сих крепкий злой мужичок со сломанным носом задержался несколько лишних мгновений на груди... Федька отвернулась. Но мужичок и теперь промолчал, не желая, может быть, перечить товарищам.

Ключ, разумеется, нашёлся, и пока отпирали замок, затеплили на столе свечу, а фонарь вручили Федьке. Молодой откинул тяжёлую крышку входа, глянул в яму и многозначительно хмыкнул. Огонь высвечивал несколько ступенек крутой лестницы, стёртых и серых от грязи, дальше взгляд погружался в вонючую тьму.

Тяжёлая вонь свального множества немытых, потерявших и чистоплотность, и стыд людей ошеломила Федьку похожей на удушье головной болью. Пахло потом, мочой, гнилым дыханием, пахло язвами, струпьями, горячечным бредом, страданиями живота. Кислый, шибающий в голову дух этот лишь отдалённо напоминал тёплые испарения заваленного навозом хлева — там можно было искать здоровое, естественное начало, но нужно было бы обладать болезненным воображением, чтобы признать нечто естественное в запахах, свойственных доведённому до скотства человеку.

Заколебавшись, Федька стояла посреди лестницы и видела только ноги свои и фонарь в опущенной руке. Когда, напряжённо осматриваясь, она спустилась ещё на шаг, два, малый наверху толкнул скрипучую крышку, и Федька едва успела глянуть вверх, как тяжёлая дубовая плита ухнула ей в лицо, закрыв лаз.

От грохота ожила тьма: брань, выкрики, злобные богохульные проклятия, лихорадочный стук. Федька съёжилась, освещая саму себя, и так должна была ждать, пока тюремники, кому охота пришла глазеть, не наглядятся, а кому шуметь, не нашумятся.

Возмущение улеглось много быстрее, чем можно было ожидать. Брань стихла, обращаясь в горячечное бормотание, бормотание перемежалось сонными посвистами и пресекалось храпом; неразборчивый стон, шуршание соломы, короткий перезвон потянутой по полу цепи.

Придерживаясь за поручень, Федька спустилась с лестницы и открыла створку фонаря, чтобы повести светом. Только что возроптали они разом и вот — не к кому обратиться, все спят, ворочаются в дремотном бреду — на полу, на лавках, раскинувшись или поджавшись на цепи, такой короткой, что едва хватает свободы прикорнуть под стеной; кто разбросал руки, как сражённый в бою молодец, кто поджался зародышем, уткнулся лицом в колени; спутаны тела, сонно толкаются локти; скрючится голая ступня почесаться, и тотчас сосед принимается скрестись, запустит лапу в могучее волосьё. Все спали в одеждах, не снимая сапог, у кого сапоги были, а то — лапти, чоботы, черевики. Редко у кого лишний кафтан или шуба, чтобы подложить под голову.

Получив наверху указания, Федька знала, что нужно искать Степана за перерубом, во втором подклете, просторном помещении за открытым, без дверей проёмом. Этот второй подклет находился под сенями, повторяя их в размерах. Третий и последний подклет — под воеводской комнатой, но там искать было нечего, там обитали женщины.

Осмотрительно ступая между телами, Федька прошла дальше. В смежном подклете было так же тесно и душно: все лавки вдоль стен заняты, и на полу спят вповалку. Федька оглядывалась, кого будить, и присмотрела парнишку под длинным сермяжным кафтаном, таком длинном, что его хватало натянуть на голову и укрыть ноги. Мальчишка уткнулся носом в закиданные растёртой соломой половицы, а руки подсунул под себя. Уютно сложившийся под сермягой парнишка, казалось Федьке, будет и собеседником не обидчивым.

— Эй, братец, — начала она звать и трясти. — Проснись, мальчик.

Мальчик всхрапнул, передёрнулся по полу и резко, скачком перевернулся, взмахнув короткими руками. Он продолжал спать на спине — густая чёрная борода. Большая голова была у парнишечки, огромный, облысевший лоб в морщинах, испытанный по кабакам нос с гладким сизым кончиком и высокие колёса бровей. Даже во сне выражение лица его оставалось озадаченно злое. Карлик.

А здесь держали на цепи и сумасшедших. За всё и про всё тюрьма: кров заблудшим, лечебница преступным, монастырь неугомонным, сумасшедший дом убогим, общежитие полоумным, приют лихим. И жилые хоромы городского палача Гаврилы Фёдорова. Где-то он сейчас, охотник до хорошеньких мальчиков?

Федька поворачивалась, поднимала фонарь, не зная, на что решиться и кого будить, чтобы не поднять случаем и Гаврилу, о котором только сейчас вспомнила. Свет выхватывал тёмные лица, шрамы... вот облупленная лысина... огромная чёрная рука... Рыжий человек, растянувшийся без движения на спине, опять остановил взгляд. Ничего замечательного: скорбная складка рта в неряшливой бороде и под глазами вмято. Невыразительный лицом, неподвижный, он, казалось, не изменит застылому спокойствию даже спросонья.

— Приятель! — осторожно тронула его Федька.

Разомкнулись веки. Глаза глядели, человек повернул голову и больше не шелохнулся. Почему-то Федька подумала тут, что это и есть Степан Елчигин. Она почти не удивилась, когда услышала:

— Я.

Он ничего не спрашивал, не любопытствовал, но слушал, по крайней мере. И Федька заторопилась, пустившись в сбивчивые многословные объяснения.

— Шафран признался, — продолжала она. — Я его прижал, он признался — краденую рухлядь вам подкинули. Бахмат подкинул.

Веки опустились, словно от утомления.

— Слышь? — коснулась его руки.

— Слышу, — отвечал Степан, не открывая глаза.

— Бахмат это. Ты его знаешь?

— Я сам подкинул, — молвил Степан без выражения.

— Как это? — растерялась Федька. — Как можно: сам?! Что ты мелешь?..

Он не отвечал, не шевелился и не давал себе труда приоткрыть глаза.

— Слышь? Степан!

Не слышал. Федька беспомощно оглянулась. С неприятным удивлением она обнаружила, что не все спят: из темноты смотрели.

— А мельница? — прошептала она, низко наклоняясь к Степану.

— Поджёг.

— Кто поджёг?

— Я поджёг.

— Но ты же за двенадцать вёрст был, свидетели есть, я дело читал! — вскричала она. Степан молчал.

Наверное, имелись способы убедить Степана, существовали в природе особые слова, которыми можно было бы возбудить кровь... наверное, Федька сумела бы подобрать эти слова, если бы не сидела сейчас на корточках, задохнувшись от тюремной вони, вся в ссадинах, измятая, и возбуждённая, и подавленная одновременно. Сидела, ощущая на себе настороженные, враждебные взгляды. Наверное, сумела бы она всё, когда бы можно было бы по-человечески говорить. Но в том-то и заключалось несчастье, что не осталось у них и этого — человеческого разговора, не доступна была эта роскошь ни ей, ни Степану.

Потупив глаза, закусив губу, Федька сидела на корточках и не знала, что дальше. Степан не замечал её — губы раздвинулись, рот приоткрылся, словно от внутреннего жара.

— Слышь-ка, подьячий, — донёсся призывный шёпот.

Федька очнулась: в полутьме, приподнявшись на лавке, тянулся к ней мужик.

— Слышь-ка, ты ему не помогай, подьячий. — Подождав, не будет ли возражений, мужик продолжал так, как если бы Федька всё же возразила: — Что помогать, он не хочет. Ты мне помоги. Я заплачу, а у него денег нет.